В защиту Византии и византийцев!

[thor]

Гневные инвективы Shurik’a в адрес Византии, византийцев и всего византийского православного мира вынуждают поставить вопрос ребром – чем так провинилась Византия перед человечеством, что на нее нападали и при жизни, и продолжают нападать спустя без малого пятьсот лет после ее смерти? Полагаю, что необходимо выступить в защиту Византии и византийцев от подобного рода нападок, показать ее значение для становления современной цивилизации.
Для начала, для того, чтобы понять, откуда эта ненависть к Византии, попытаемся рассмотреть такой аспект – место и роль универсального государства в истории. На протяжении большей части Средневековья в европейском политическом сознании одной из основополагающих идей была идея Империи как универсального государства, Града земного, выступавшего как отражение Града Небесного. Значимость Империи была тем больше, что, как отмечал А. Тойнби, «…универсальное государство устанавливается основоположниками и воспринимается поданными как панацея от бед смутного времени. Изначальное предназначение этого учреждения – установить и затем поддерживать всеобщее согласие» (Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. С. 503). История этой идеи уходит в далекое прошлое, еще в те времена, когда на Ближнем Востоке, в Средиземноморье, Месопотамии, Египте и Китае формировались первые государства, которые вели упорную борьбу за доминирование в своей ойкумене. В конечном итоге наибольшего успеха в этой борьбе добились два государства, две великих Империи древности – «Поднебесная» Китайская, образовавшая на Дальнем Востоке Pax Sinica, и Римская, которая на другом конце света, в бассейне Средиземного моря, на большей части западной и Центральной Европы и на западе Азии создала Pax Romana.

[thor]

Воздействие этих Империй на последующую историю человечества трудно недооценить. Так или иначе, большая часть обществ, сформировавшихся и развивавшихся на Дальнем Востоке, испытали определенное воздействие китайской цивилизации. То же самое можно сказать и о Западе. Римское наследие, политическое, культурное и иное, легло в основу современной западной цивилизации, а при посредничестве Византии повлияло на становление и развитие славянского мира. И в том, и в другом случае одной из основополагающих идей, передаваемых от одной цивилизации к другой, от одной культуры к другой, была концепция Империи, универсального государства, призванного подчинить своей благотворной власти весь мир (подлунный или освещаемый лучами Солнца) и установить здесь идеальный порядок, главные положения которого были продиктованы создателям Империи свыше. Таким образом, Империя выступала в качестве не просто государства, каких было, есть и каких еще будет немало, но как единственно законное, легитимное, освященное свыше идеальное, богоизбранное государство.
Традиционно считается, что эпоха Древности закончилась в 476 г., когда пала Западная Римская империя. С этого времени на протяжении более чем 1000 лет длилась эпоха Средневековья, и большую часть этого периода на Западе, в христианском мире Империя продолжала существовать, и не только в мире идей, но и в реальном, земном мире. Ее пытались воплотить в реальности на востоке христианской ойкумены Византийская империя, а на западе – империя Карла Великого и наследовавшая ей Германская империя. Обе этих империи все время своего существования вели непрерывную борьбу за доминирование в христианском мире, полагая себя, но никак не оппонента, единственной законной, легитимной Империей.
И франки во времена Карла Великого, первого западного императора после 476 г., и немцы, и византийцы равно ссылались на авторитет Рима и Римской империи. Для всех для них она выступала в качестве точки начала отсчета собственной истории. И это было не случайно. В их представлении Рим был идеальным государством, моделью, в которой не было изъяна, и которой следовало подражать. Однако, это относилось, если можно так выразиться, не ко всему Риму, а только к Риму эпохи Константина Великого, когда произошло слияние Империи и Церкви, когда христианство перестало быть гонимым и превратилось в официальную религию Империи. Универсальное государство соединилось с столь же универсальной Церковью, образовав идеальное государство, тот самый Град земной, богоизбранное царство, призванное принести миру истинный божественный порядок и свет истинной веры. Именно эту Империю и пытались с разной степенью успеха воплотить в своих деяниях германские императоры и византийские василевсы.

[thor]

Свои претензии на законность обе империи обосновывали по-разному. Франские, а затем германские императоры делали упор на концепцию «восстановления», «renovatio» Римской империи, указывая на тот факт, что центр их государства находился не где-нибудь, а в самом Риме – 1-й и истинной столице Империи. К тому же и власть германского императора получала высшую санкцию из рук римского епископа – преемника самого апостола Петра. Византийцы связывали свои претензии на первородство с идеей «переноса», «translatio» Империи из Рима I в Рим II. Отсчет своей истории они начинали от «золотого века» императора Константина Великого – первого христианского императора и основателя Константинополя, II Рима. На стороне византийцев были и постановления первых Вселенских соборов, равно признававшихся как на Востоке, так и на Западе. Но и это еще не все. Как справедливо замечал С.С. Аверинцев, византийцы были искренне убеждены в том, что их государство, «…по критериям собственного самосознания, внутри этого самосознания достаточно логичным, связным и убедительным, не то что первое в мире, а единственное в мире… Критериев всего три: во-первых, это правильно – православно – исповедуемая христианская вера; во-вторых, это высокоцивилизованный стиль государственной и дипломатической практики, дополняемый литературной и философской культурой античного типа; в-третьих, это законное преемство по отношению к христианскому имперскому Риму Константина Великого». Эти три критерия, продолжал он, полностью отметали все претензии не то что на первенство, но даже на равенство с Византией всех прочих государств, также претендовавших на имперский статус – будь то арабский Халифат или государство Карла Великого» (Аверинцев С.С. Другой Рим. СПб., 2005. С. 321).
Т.о., получалось, что только Византия, только Ромейская империя может на законных основаниях претендовать на преемственность от Римской империи (нечто подобное можно наблюдать и сейчас, когда, к примеру, та же самая Украина пытается единолично претендовать на некую непосредственную преемственность от Киевской Руси, отказывая в этом праве напрочь России как наследнице варварской Московии). При этом в сознании византийских книжников, интеллектуалов и политиков сознание временности раскола христианского мира на подчиненную константинопольскому василевсу часть и другую, не признававшую его верховной власти, оставалось вплоть до самого конца существования Византии. Для них Империей оставался все тот же Pax Romana в том виде, в каком он сложился во времена императора Константина, Pax Christiana совпадал в границах с «ветхим» Pax Romana, а сами византийцы продолжали полагать себя римлянами-«ромеями», тем самым народом, о котором говорил в своем 1-м послании апостол Петр («…Вы – народ избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенство Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет; некогда не народ, а ныне народ Божий…» (1 Пет 2, 9-10)).

[thor]

Корни византийского традиционализма лежали прежде всего в сфере духа, в религиозном мировоззрении византийского общества в целом и большей части византийцев в частности. Как указывал русский византинист И.И. Соколов, «…православие было не только весьма прочным объединяющим началом для византийского населения, но и, можно сказать, господствующей национальностью византийского государства, основной стихией народной жизни в Византии ее глубочайшим, самым чутким жизненным нервом… Жизненным принципом местного общества была так называемая «άκρίβεια τών δογμάτών καί κανώνον», т.е. точное соблюдение православных догматов и канонов» (Соколов И.И. О византинизме в церковно-историческом отношении. Избрание патриархов в Византии. Вселенские судьи в Византии. СПб., 2003/ С. 15-16).
Естественно, что будучи людьми глубоко религиозными, византийские интеллектуалы, продолжая разрабатывать и совершенствовать религиозно-политическую доктрину Империи, исходили из соображений, продиктованных религиозным, православным видением мира. Касаясь этого аспекта жизни византийского общества, отечественный историк А.П. Каждан отмечал, что для византийцев «…мир не просто тварь, но и раскрытие Божества, мир – божествен… Мир соответствует мудрости бога, всякое осуждение порядков мироздания – богохульство. Поскольку мир божествен, мысль о преобразовании его кажется христианину противоестественной. Христианская космология как бы становится оправданием византийского хозяйственного и политического традиционализма: все должно оставаться таким, каким вышло из рук творца, завтрашний день должен лишь повторять, лишь воспроизводить сегодняшний (выделено нами – Thor)…» (Каждан А.П. Византийская культура. СПб., 2006. С. 153-154). Таким образом, традиция в византийской ментальности традиция носила ярко выраженный сакральный характер, «…традиция понималась здесь как богооткровенная, как восходящая к высшему знанию» (Там же. С. 162). Потому-то она и должна была оставаться незыблемой, даже несмотря на все перемены, происходящие вокруг византийского мира. В конце концов все мирское было преходящим, тогда Царство Божие – вечным. Кстати говоря, именно от этого, судя по всему, и отталкивался русский византинист А.П. Рудаков, когда давал характеристику византийской культуре как культуре «невероятно высокой, но застывшей», «застывшей, но застывшей в совершенстве»!

[thor]

Правда, на наш взгляд, не стоит абсолютизировать закостенелость византийской культуры (хотя сама по себе идея А.П. Рудакова представляет большой интерес). Мы полагаем, что византийская мысль не стояла на месте и развивалась, стремясь успеть за меняющимся временем. В этом мы согласны с мнением Г.Г. Литаврина (См.: Культура Византии. Вторая половина VII – XII в. М., 1989. С. 87). Тем не менее, на наш взгляд, не стоит и преувеличивать степень ее изменчивости. Да, отдельные элементы ее могли принимать иную форму, чем ранее, по другому могли расставляться акценты, но в целом она все равно оставалась неизменной. Традиция, освященная авторитетом православия, была неприкосновенна. «Властители Византии могли безнаказанно экспериментировать над имуществом, личностью и жизнью своих подданных, народ все сносил и терпел, – писал И.И. Соколов, – но горе им было, если они отваживались святотатственными руками прикоснуться к заветной святыне – Православным догматам и канонам: тогда чувство боли и содрогания пробегало по всему народному организму и сопровождалось более или менее сильными пертурбациями во всех сферах государственной жизни» (Соколов И.И. О византинизме в церковно-историческом отношении. С. 16).
Итак, в основе византийского государства лежало точное следование традиции, понимавшейся как приобщение к высшему знанию, Истине. Основы этой традиции, как уже было отмечено выше, были сформированы на закате существования Римской империи, в эпоху домината. Воспринимая свое государство как продолжение Римской империи, византийцы автоматически помещали его в центр Вселенной, обитаемого мира, т.е. населенного христианами. Такое восприятие Византии было вполне естественным, если учесть то обстоятельство, что византийцы полагали свое государство как универсальное, мироустроительное. «Византиноцентризм» стал одним из краеугольных камней византийской религиозно-политической доктрины, и чувство «срединности» своего государства не покидало ромеев до самого конца существования своего государства. Ни одно другое государство, с точки зрения византийцев, не могло претендовать на равный статус с Империей. Она могла быть только одна, и только одна. Все прочие государства, в отличие от Византии, носили эфемерный, временный, нелегитимный характер, особенно те, что образовались в пределах прежнего Pax Romana. Именно поэтому, к примеру, Иоанн Киннам, византийский историк XII в., категорически отказывал германским королям в признании за ними императорского титула, а Никифор Григора выводил основы государственности всевозможных варваров из их прежней подчиненности ветхому» Риму. «Для кого недоступна высота царского престола, тот может ли нести такие должности, – восклицал Киннам, – [color=orange]которые… отделяются и вытекают из царского могущества? Но им [/color](германским королям – Thor) и того недостаточно, что они посягают на не принадлежащую себе высоту царской власти и украшаются императорским величием, которое означает власть неограниченную, – они даже дерзают царство Византийское отличать от Римского. Не раз уже приходилось мне плакать, когда я представлял себе это. Каким образом, в самом деле, власть Рима сделалась предметом торга для варваров и низких рабов (выделено нами – Thor)?» (Иоанн Киннам. Краткое обозрение царствования Иоанна и Мануила Комнинов. 5, 7). Никифор Григора же писал: «Когда все царства в мире соединились под властью римлян и могущество Рима превознеслось, так сказать, до небес,… тогда по закону рабства стекалось в державный Рим отовсюду многое множество разного рода людей… стекались в Рим правители парфян, персов и других народов, каждый из них получал сначала какое-нибудь название… Как будто какое наследство, они непрерывно переходят на начальников областей от тех, которые впервые получили их…» (Никифор Григора. Римская история. 7.5).

[thor]

Каким же к этому было отношение франков и германцев? Для того, чтобы понять это, необходимо сделать шаг назад и посмотреть на то, как относились к внешнему миру сами византийцы. Отношения византийцев к народам и племенам, обитавшими за границами Империи, было достаточно сложным и противоречивым. Византия с самого начала своего существования была настоящей империей – т.е. многонациональным, мультикультурным государством и обществом. Но иначе и быть не могло, поскольку, к примеру, при Юстиниане Великом Византия сумела не только удержать прежние свои владения, но и вернуть практически всю Северную Африку, Италию и часть Испании. Естественно, что под властью константинопольских императоров оказалось множество народов, находящихся на самых разных уровнях культурного, социального и политического развития, говорящих на разных языках и исповедывавших разные религии (и даже внутри господствующего в Империи христианства, как будет показано ниже, долгое время не было единства). Вливание варварской крови позволило Империи устоять в бурное время перехода от античности к Средневековью.
Таким образом, можно смело утверждать, что византийское общество и связанная с ним культура, в целом византийская цивилизация с самого начала формировались как синкретические. Византия активно впитывала в себя элементы культуры соседних народов, при этом и сама оказывала воздействие на соседние народы. Однако, касаясь отношений Византии с внешним миром, необходимо иметь в виду, что культурные взаимодействия империи с внешним миром в эпоху средневековья развивались на основе широкого спектра отношений – начиная от политики и кончая религией и искусством. Этот процесс был довольно сложным, многоуровневым и противоречивым. В нем присутствовали как тенденции взаимовлияния и взаимопроникновения, так и взаимоотталкивания. Необходимо учитывать, что Византия в течение многих веков была местом, где осуществлялся активный синтез античного наследия (с вполне естественным преобладанием в нем элементов эллинистической культуры) с культурой многих народов, населявших ее территорию. Именно Византия была тем каналом, посредством которого осуществлялась связь Востока и Запада, особенно до IX – X вв., пока не сформировался второй такой канал – через арабский мир.
В конечном итоге, на наш взгляд, модель культурного взаимодействия Византии с окружающим миром можно сформулировать следующим образом. На первых порах, в период складывания собственно Византийской империи, византийская культура и общество достаточно активно взаимодействовали с окружающим миром, впитывая из него все новые и новые элементы, ставшие кирпичиками новой культуры. Вместе с тем ядро византийской культуры, включавшее в себя античное наследие, активно воздействовало на варваров. Примером тому может служить судьба Остготского королевства, где при короле Теодорихе. Без учета византийского влияния невозможно понять феномен творчества крупнейшего мыслителя того времени, оказавшего колоссальное воздействие на судьбу всей западноевропейской философии, Боэция (ок. 480-525 гг.), деятельность Вивария – интеллектуального центра, основанного Кассиодором (490-585 гг.), и послужившего образцом для подобных учреждений будущего, вообще оживление наук и искусств в Равенннском экзархате и Вестготской Испании, наиболее активно взаимодействовавших с Империей в V-IX вв.

[thor]

Тем не менее, после того, как в начале VII в. арабы завоевали пораженные монофизитской ересью Египет, Сирию, Ближний Восток, подчинили себе Северную Африку, в составе Империи остались территории с более или менее монорелигиозным населением. В результате этого процессы формирования собственно византийской культуры в значительной степени были завершены. К этому времени складывается и характерное пренебрежительное отношение византийцев к внешнему миру.
Его причины вполне понятны. Византия не переживала столь трагичного и болезненного разрыва с античной традицией, как окружающий ее варварский мир. Главный фактор – в VII – XII вв., вплоть до «интеллектуальной» революции на Западе, византийская цивилизация безусловно наголову превосходила западноевропейскую. Философия, общественно-политическая мысль, наука, образование, дипломатия, военное дело, образ жизни, церемониалы, искусство, право, государственное управление – какую не возьми область, везде византийцы задавали тон и чувствовали себя безусловными господами над темными и необразованными европейцами-варварами. В течение всего раннего и значительной части развитого Средневековья она выступала в качестве практического единственной хранительницы античного наследия, откуда исходили мощные культурные импульсы. Именно это позволяет утверждать, что Византия выступала в эту эпоху в роли «главного учителя» и «наставника» соседних народов, как христианских, так и нехристианских. Это сохранявшееся на протяжении длительного времени интеллектуальное превосходство византийцев способствовало их в известной степени культурному замыканию и снобизму – чему могли научить жителей империи, особенно просвещенную их часть, варвары, не испытавшие благотворного воздействия античного наследия.
Столь же сложным и неоднозначным было и отношение варваров к Византии. В глазах окружающего варварского мира Византия долгое время являлась законной преемницей Римской империи, Pax Romana, образ и идеалы которых оказывали серьезное воздействие на Запад и Восток в течение всего Средневековья. Отсюда и особый пиетет перед Византией, который испытывали варвары. Нельзя не согласиться с мнением Г.Г. Литаврина, который отмечал, что «…древняя империя (особенно ее блистательная столица) влекла к себе как гигантский магнит чужеземцев-современников, и она же отвращала их своей надменностью, неискренностью и скрытым коварством своей дипломатии. Ее история была овеяна легендами, а культура пользовалась всеобщим признанием. Ее могли ненавидеть, но не могли в то же время не уважать ее и не восхищаться ею…» (Литаврин Г.Г. Геополитическое положение Византии в VII – XII вв. // Византия между Западом и Востоком. СПб., 2001. С. 46).

[thor]

Величие и мощь Римской империи, ее политическое, экономическое, военное и культурное превосходство над окружавшими ее варварскими народами и племенами оставило глубокий след в их исторической памяти. Характерный пример благоговения, которое испытывали варвары по отношению к Римской империи, приводит римский историк Веллей Патеркул, повествуя о войне императора Тиберия с германцами. «Когда мы, – писал он как очевидец, – поставили лагерь по одну сторону реки (Эльбы – Thor)…, а противоположная сверкала оружием вражеских воинов…, один из варваров, человек преклонного возраста, рослый и… занимающий высокое положение, сел в челн…; в одиночку правя этой лодочкой, он достиг середины реки и попросил разрешения выйти на занятый нами берег, чтобы увидеть Цезаря. Ему была дана такая возможность. Тогда, пригнав лодку и в долгом молчании созерцая Цезаря, он сказал: «Наша молодежь безумна, если она чтит вас как Бога в ваше отсутствие, а теперь, когда вы здесь, страшится вашего оружия вместо того, чтобы отдаться под вашу власть. Я же по твоему милостивому позволению, о Цезарь, сейчас вижу богов, о которых ранее слышал, и за всю свою жизнь не желал и не имел более счастливого дня (выделено нами – Thor)…» (Веллей Патеркул. Римская история. II. CVII. 1-2).
Это благоговение и уважение, смешанные с ужасом и страхом, несмотря на успешные завоевания, осуществленные варварами в эпоху Великого переселения народов, двукратное взятие и разграбление германцами готами и вандалами «Вечного города», падение Западной Римской империи, сохранялось еще очень и очень долго и были автоматически перенесены варварскими вождями на Восточную империю. Даже в XIII в. Данте писал в своей «Божественной комедии» от имени императора Юстиниана писал:
С тех пор как взмыл, послушный Константину,
Орел противу звезд, которым вслед
Он встарь парил за тем, кто взял Лавину.
Господня птица двести с лишним лет
На рубеже Европы пребывала
Близ гор, с которых облетела свет;
И тень священных крыл распростирала
На мир, который был во власть ей дан…
(Данте Алигьери. Божественная комедия. VI. 1-8).

[thor]

Что с того, что Империя сократилась по территории более чем вдвое – вторая имперская столица, Константинополь, «…город, око всех городов, предмет рассказов во всем мире, зрелище превышемирное, кормитель церквей, вождь веры, путеводитель православия, попечитель просвещения, вместилище всякого блага!» (Никита Хониат. История. Царствование Алексея Дуки Мурцуфла. 5), равно как и само богохранимое Ромейское государство, все равно оставались незатронутыми последствиями распада Империи. Здесь по-прежнему сидел на золотом троне Император, вождь и покровитель всех христиан, наместник Бога на земле, окруженный блестящей свитой, могучими легионами. На его стороне были многовековая государственная традиция; многочисленный и эффективный бюрократический аппарат; отлаженная налоговая система, систематически пополнявшая императорскую казну, казавшуюся неисчерпаемой; могучие легионы, ведомые военачальниками-стратигами, искушенными в хитростях военной науки; изощренная дипломатия. О богатстве Империи ходили настоящие легенды. Участник IV Крестового похода Робер де Клари, повествуя о разграблении Константинополя крестоносцами в 1204 г., сообщал, что «…никогда с самого сотворения мира не было видано и завоевано столь громадное количество добра, столь благородного или столь богатого — ни во времена Александра, ни во времена Карла Великого, ни до, ни после; сам же я думаю, что и в 40 самых богатых городах мира едва ли нашлось бы столько добра, сколько было найдено в Константинополе. Да и греки говорят, что две трети земных богатств собраны в Константинополе, а треть разбросана по свету…» (Робер де Клари. Завоевание Константинополя. LXXXI) Наконец, сам Бог был на стороне ромеев.
Потому в глазах варваров сила Империи долгое время казалась несокрушимой, а сама она представала перед ними как образцовое государство. Немудрено, что сила и влияние империи длительное время признавались варварскими королями Западной Европы. Многие из них номинально выступали в качестве вассалов константинопольского императора, владея землями, которые василевсы считали своими. Как отмечала З.В. Удальцова, «…вплоть до создания на Западе империи Карла Великого варварские королевства – пусть номинально – признавали верховную власть константинопольского императора; варварские короли почитали за честь получать от него высшие имперские титулы и пышные инсигнии своей власти, при дворах западных правителей чеканили монеты, имитирующие византийские солиды. Долгое время многие правители Юго-Восточной и Западной Европы стремились подражать обычаям и нравам византийского двора, использовать систему византийского государственного управления и дипломатии в качестве образца при создании административного аппарата в своих странах» (История Европы. Т. 2. М., 1992. С. 98).

[thor]

Однако по мере «взросления» варварского мира зависимость от Ромейской державы вызывала все большую антипатию. Ведь уважение и пиетет перед Империей и ее величием и мощью, смешанные со страхом, которые испытывали варвары к ней, образно говоря, были лишь одной стороной медали. Другой, обратной ее стороной была неприязнь, переходящая в ненависть и стремление уничтожить или, по крайней мере, ослабить ее, лишить прежнего влияния и могущества. Не стоит забывать и такой момент, как резко отрицательное отношение варваров к «грекам» как к ничтожным «людишкам» недостойным славы великих римлян, подлинных мужей. Раздражение тем, что все блага мира достались этим «грекам», хорошо прослеживается, например, и в сообщении кремонского епископа Лиутпранда, посла германского императора Оттона II к византийскому императору Никифору II Фоке: «…Они (т.е. Василий и Константин, соправители Никифора, будущие императоры – Thor) забрали у меня пять пурпурных нарядов; символизирующих вас [Оттонов] и всех итальянцев, саксонцев, франков, баварцев, швабов, – да всех наций, – как недостойных того, чтобы быть украшенными такими одеяниями. Как это недостойно, как позорно, что эти изнеженные, женоподобные, длиннорукавые, одетые в капюшоны, прикрытые вуалью, лживые, бесполые, праздные создания (выделено нами – Thor) должны ходить облаченные в пурпур, когда вы, герои, силачи, вояки, преисполненные любви и веры, почитающие Господа, исполненные добродетелей – не можете! Что это, если не надругательство?» (Лиутпранд из Кремоны. Посольство в Константинополь к императору Никифору Фоке. LIV). И точно также рассуждал киевский князь Святослав Игоревич. В ответ на угрозы императора Иоанна Цимисхия князь заявил, что он и его воины не боятся встречи с византийским войском, потому что «…мы храбро встретим его и покажем ему на деле, что мы не какие-нибудь ремесленники, добывающие средства к жизни трудами рук своих, а мужи крови, которые оружием побеждают врага. Зря он по неразумию своему принимает росов за изнеженных баб и тщится запугать нас подобными угрозами, как грудных младенцев, которых стращают всякими пугалами» (Лев Диакон. История. VI. 10). Тем самым Святослав отказывал византийцам в признании их «мужами» и воинами, достойными сражаться на равных с русами.

[thor]

Естественный процесс осознания своего могущества, своего «я» вкупе с постепенной христианизацией западного общества ставил варваров перед дилеммой – оставаться ли дальше в подчинении у этих недостойных людей или же занять место греков и Византийской империи как единственной легитимной Империи, христианской державы, Царства земного. Первыми это сделали франки в эпоху Карла Великого. Как отмечал автор предисловия к салическому закону в 763 г.: «Христос любит франков, он покровительствует их королевству, наполняет души его руководителей светом благодати, заботится об их армии, дает им опору в вере, дарует им радость мира и счастье тех, кто властвует над их временем…» (Цит. по: Лебек С. Происхождение франков. V – IX века. М., 1993. С. 308). При этом он подчеркивал, что, даже будучи варварами, франки обратились к истинной вере и не были запачканы приверженностью к ересям (Там же. С. 252). Все это было как нельзя более вовремя, ибо именно тогда Византия раздиралась спорами вокруг иконопочитания, и иконоборческая политика императоров Исаврийский и Аморейской династий была однозначно отвергнута на Западе. Римский папа, отказавшись от поддержки впавшего в ересь Константинополя и нуждаясь в помощи против лангобардов, обратил свой взор на франков, где как раз восходила звезда династии Каролингов. И последние, стремясь утвердить свою власть как законную и легитимную, поспешили на помощь папе.
Союз церкви и государства, который оформился в государстве Карла Великого, неизбежно вел к тому, что в политическом сознании Запада утвердилась мысль о завершении формирования populus Christianus. Как отмечал отечественный медиевист И.Х. Гарипзанов, церковный «идеал христианского государства, в котором единый христианский народ живет под правлением христианского монарха, начинает оказывать все более сильное влияние на политический дискурс, особенно при Каролингском дворе». И, развивая свою мысль дальше, историк указывал (на наш взгляд, совершенно справедливо), что данный идеал необходимо было растолковать не только достаточно ограниченному кругу клириков-интеллектуалов, но также политической элите и хотя бы в общих чертах – массе прихожан. «Единственными прототипами христианского имперского государства были поздняя Римская и ранняя Византийская империя. Поскольку современная Византия, раздираемая иконоборчеством, не соответствовала этому идеалу (а от себя мы добавим также и то, что, во-первых, населяли Византию те самые презренные греки, не-мужи, а во-вторых, во главе империи стояла женщина, императрица Ирина (797-802 гг.) – Thor), ближайшим образцом подобного государства являлась Римская империя…» (Гарипзанов И.Х. Рецепция античного наследия в каролингскую эпоху: имперский код власти и проблема «каролингского возрождения» // Средние века. Вып. 66. М., 2005. С. 21).

[thor]

И не важно, что каролингские книжники, выстраивая концепцию христианского государства, имели в виду не реальную Римскую империю, а ее идеализированный, книжный образ, каким он сложился в трудах раннехристианской историографии и патристике – важны были выводы. Выведение основ Каролингской империи от римской основы позволяло избавиться от ставшей к тому времени тягостной даже формальной зависимости от Константинополя, обрести франкам и «собственную гордость», и необходимую легитимность, и претензии на вселенский, универсальный статус. Кстати говоря, об имперском статусе говорит и сам титул Карла Великого, который был одновременно и rex Francorum et Langobardorum, и serenissimus Augustus a Deo coronatus magnus pacificus imperator Romanum gubernans imperium (Там же. С. 19). Кроме того, ориентируясь на раннехристианских писателей, каролингские книжники уподобляли Карла ветхозаветному Давиду, вождю богоизбранного народа (как писал Алкуин в письме Карлу, «…счастлив народ, вдохновляемый вождем и поддерживаемый проповедником веры, правая рука которого потрясает мечом побед,, а уста заставляют звучать трубу католической правды. Так Давид своим победным мечом подчинил народу Израиля соседние народы и проповедовал среди своих народов закон Божий. Из благородных корней народа Израиля вышел… Христос, и ему в наши дни избранный народ обязан появлением нового короля Давида…, короля, под дланью которого христианский народ живет в мире…». Цит. по: Лебек С. Указ. соч. С. 308).
И это уподобление также позволяло вывести начало франкской государственности не от Византии, а, значит, поставить Империю Карла даже выше Империи Константинопольской. Это было тем более очевидно, если вспомнить о свидетельстве «Лоршских анналов», которые сообщали, что на состоявшемся в декабре 800 г. в Риме соборе с участием франских и римских клириков было принято решение: «Поскольку в настоящее время в стране греков (! – именно греков, не ромеев-римлян – Thor) нет носителя императорского титула, а империя захвачена местной женщиной, последователям апостолов и всем святым отцам, участвующим в соборе, как и всему остальному христианскому народу, представляется, что титул императора должен получить король франков Карл, который держит в своих руках Рим, где все время имели обыкновение жить цезари (выделено нами – Thor)…» (Цит. по: там же. С. 277-278).

[thor]

Это не могло не привести к рождению чувства взаимного отторжения Запада и Византии. «Византийское мнение о Западе не отличается особой сложностью, и его не так уж трудно понять людям Запада… Мы, – писал А. Тойнби, – «франки»…, искренне верим, что являемся избранными наследниками Израиля, Греции и Рима, – наследниками Обетования, за которыми, естественно, будущее… Византийцы делают то же самое, с той только разницей, что они приписывают себе право первородства, которое, по нашим западным убеждениям, принадлежит нам. Византийская версия мифа говорит, что не франки, а византийцы являются наследниками Обетования, избранным народом…» (Тойнби А. Цивилизация перед судом истории. М., 2002. С. 374).
Отчуждению и известному замыканию Византии, Запада и Востока способствовали также и нарастание религиозной розни даже внутри самого христианства, не говоря уже об исламе. Идеал единой христианской общины на практике так никогда и не был достигнут, и раскол христианства на западную и восточную ветви в конечном итоге привел к культурной и цивилизационной самоидентификации Византии и Запада. «Церковный раскол был важен не только сам по себе. Он превратился в символ отделения Запада, – писал по этому поводу Л.Н. Гумилев, – где в IX в. произошел взрыв этногенеза, от ортодоксального Востока. Франки и латины стали чужими для греков, они пошли по новому, оригинальному пути развития. Этносы, возникшие в это столетие на берегах Северного моря и Бискайского залива, открыли небывалые формы общежития и восприятия природы и истории и предпочли их прежним не за то, что они были лучше, а потому, что они были свои…» (Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая Степь. М., 1992. С. 111).
Дело Каролингов продолжили германские императоры Саксонской династии и династии Гогенштауфенов, которые попытались вернуть к жизни имперскую идею на Западе, которая, как знамя, к тому времени выпала из рук пришедшей в окончательный упадок династии Каролингов. И снова повторилась история взаимного непризнания Византийской Империи и Империи Римской, восстановленной германскими королями. И та, и другая империи вместе претендовали на универсальность, на единственность, на исключительно право представлять образ Царства Небесного на земле, продолжения последнего земного государства накануне наступления царства Антихриста и Страшного суда (См., например: Балакин В.Д. Творцы Священной Римской империи. М., 2004. С. 344-348). Вкупе с вполне естественными политическими трениями из-за споров вокруг того, кто будет доминировать в Центральной Европе и в Италии это способствовало еще большему отдалению Запада и Востока, усугубленного продолжением церковного раскола. Трагические события 1204 г., когда крестоносцы, выступившие на защиту истинной веры и Креста от мусульман, подвергли разграблению и опустошению столицу Византийской империи, с особенной яркостью подчеркнули всю глубину пропасти между православным миром и миром католичества. О глубине пропасти можно судить по пассажу из хроники Робера де Клари: «И тогда стали скликать по всему лагерю, чтобы утром в воскресенье все явились на проповедь: венецианцы и все остальные; так они и сделали. И тогда стали проповедовать в лагере епископы — епископ Суассонский, епископ Труаский, епископ Ханетест, мэтр Жан Фасет и аббат Лоосский, и они разъясняли пилигримам, что битва является законной, ибо греки — предатели и убийцы и им чужда верность, ведь они убили своего законного сеньора, и они хуже евреев. И епископы сказали, что именем бога и властью, данной им апостоликом, отпускают грехи всем, кто пойдет на приступ, и епископы повелели пилигримам, чтобы они как следует исповедались и причастились и чтобы они не страшились биться против греков, ибо это враги господа (выделено нами – Thor)…» (Робер де Клари. Взятие Константинополя. LXXIII). Вот так и не иначе, богоизбранный народ, римляне – и хуже евреев, враги Господа!

[thor]

В конечном итоге этот раскол в немалой степени способствовал крушению и самой Византийской империи под натиском турок-османов, и Германской империи, тем более что в самой Европе идеи партикуляризма к середине XV в. восторжествовали над идеями универсализма, а частные политические и конфессиональные интересы – над общехристианскими. Однако это чувство взаимной враждебности, непонимания (и нежелания понять другого) осталось, продолжая отравлять отношения Востока и Запада. Очевидно, что и ненависть Shurik’a к Византии, непризнание им величайшего вклада византийцев и Византии в мировую культуру, в культуру христианской Европы – все это проистекает отсюда, и только отсюда!
Ненависть к Византии носит в известной степени иррациональный характер, по существу, она есть ни что иное, как некий комплекс неполноценности, ущербности, который испытывали западные варвары-германцы о отношению к богатому и более развитому в культурном отношении соседу. Отсюда и порядке компенсации, некоей сублимации и рождается легенда об ущербности византийской цивилизации по отношению к якобы «передовой» западноевропейской, которая возникла, получается, сама по себе, на пустом месте (не знаю, как это видится Shurik’у, но я что-то сильно сомневаюсь, что в опустошенной в результате Великого переселения народов, сопровождавшегося, как это бывает в таком случае, голодом, эпидемиями (мы знаем о «Великой чуме» середины XIV в., но о еще более «Великой чуме» сер. VI в. осведомлены намного хуже), войнами. Причем, что немаловажно, в ходе всех этих событий в наибольшей степени страдали города, средоточия античной культуры и традиции. И если в самой Византии античный полис окончательно умер к концу эпохи раннего Средневековья, то на Западе это случилось еще раньше, намного, намного раньше. Интересно было бы получить ответ, как в таких условиях могла осуществляться прямая передача античной традиции от романского населения Запада к пришедшим на смену им варварам, которые, к тому же, были практически поголовно неграмотны и не понимали ценности той духовной культуры (я не говорю о материальных ценностях, особенно об изделиях из драгоценных металлов, к которым варвары испытывали необоримое влечение, но никак не о книгах, скульптурах, картинах и пр. Представить себе дикого германца, читающего на греческом трагедии Еврипида, я не могу ни при каких условиях), остатками которой они могли бы воспользоваться, расселившись по территории Западной Римской империи.

[thor]

Почему же сложилось такое положение у нас в России, стране, для которой изучение истории византийской цивилизации является одной из наиболее важных и приоритетных областей развития исторической науки (причем именно самостоятельное изучение, а не подъедание остатков, брошенных с барского стола западной либеральной историографии)? Осмелюсь сослаться на мнение авторитетного петербургского византиниста И.П. Медведева, который писал шесть лет назад: «Находясь в преддверии нового столетия (и даже тысячелетия!), невольно начинаешь задумываться о судьбах того дела, на которое, в сущности, "положил жизнь", тем более что отмеченный временной рубеж почти совпадает со столетием русского византиноведе¬ния, а, может быть, и византиноведения вообще, как научной дисциплины (американский профессор Игорь Шевченко уже сделал попытку разобраться в этом в своей вступительной речи на XIX Международном конгрессе византинистов в Копенгагене, в августе 1996 г.) Спрашивается, оправдались ли надежды, возлагавшиеся на отечественное византиноведение одним из "отцов" этой науки у нас в стране, академиком Ф.И. Успенским (1845-1928), который в 1888 г., в связи с празднованием 900-летнего юбилея крещения Руси, сказал: "Когда через 100 лет будет праздноваться тысячелетие просвещения Руси христианством, тогда, надеюсь, будут популярней византийские занятия, тогда будут открыты в университетах и академиях кафедры по Византии, будут действовать ученые общества, занятые византиноведением, в журналах будут печататься статьи по византийской истории и литературе. Ученые и ораторы, имеющие говорить через 100 лет после нас, будут доказывать, что XX столетие открыло в изучении Византии клад, обогативший русскую науку и давший ей национальное содержание". Боюсь, однако, что выдающийся ученый оказался неважным пророком: несмотря на кажущиеся определенные успехи, нынешнее отечественное византиноведение далеко от того, чтобы занимать в системе общественных наук и в жизни нашего общества то место, которое ему предрек Ф.И. Успенский, по-прежнему оставаясь скорее уделом разрозненных подвижников-одиночек, чем научных коллективов. Ощущение "одиночества" (при формальной количественной достаточности) становится почти осязаемым, когда делаешь попытку рассмотреть отечественное византиноведение в контексте мирового, получившего в последние десятилетия мощное развитие, которое выражается в деятельности целых институтов и центров, в функционировании множества международных авторитетных периодических изданий, в успешном претворении в жизнь крупных исследовательских проектов и т.д…» (Медведев И.П. Некоторые размышления о судьбах русского византиноведения: итоги столетия Исторические записки. 2000. № 3. (121). С. 30).