5
Капитан Альбранд прибыл в Тегеран 8-го ноября 1838 года вместе с полковником Дюгамелем, преемником гр.Симонича по званию полномочного министра. 13-го числа того же месяца он обратился к батальону с приказом, во всем сходным с отданным в Тавризе, но с прибавлением в заключении следующих слов:
«… Ребята! Я 17 лет служу Богу и отечеству верою и правдою; я пролил кровь мою за родину святую; я брат ваш по сердцу и как братьев моих, прошу вас не накликать на себя гнева царского, но милосердие его и прощение за побег и прежние проступки принять как дар Бога. Не верьте, ребята, тем безбожным злодеям, которые совращают вас: они без сожаления будут смотреть на вашу гибель, когда милосердный государь в гневе своем потребует вас силою оружия и когда, вместо прощения, вы получите тяжкое наказание. Не думайте укрыться побегом: на дне Персии и Турции отыщут вас и силою доставят в Россию. Шах персидский и султан турецкий дали слово нашему государю отнюдь вас не держать у себя на службе и выдать вас, - знайте это».
Но трудности, которые Альбранду удалось так скоро и успешно преодолеть в Тавризе, были ничто в сравнении с теми, какие он встретил в шахской резиденции. Подробности о выводе отсюда батальона наших дезертиров довольно обстоятельно изложены в небольшой, ныне весьма редкой, брошюре нашего известного и уважаемого ученого Н.В.Ханыкова «Очерк служебной деятельности генерала Альбранда», из которой мы себе позволяем извлечь относящийся до этого дела рассказ:
«Перебежчики наши составляли здесь (в Тегеране) уже не разрозненные клочки населения, неознакомившиеся друг с другом и неуспевшие приготовиться к сопротивлению; напротив, они образовали здесь значительную и довольно хорошо вооруженную горсть людей, преданных своему начальнику Самсон-хану, и сильных безнаказанностью своего дерзкого своеволия между населением, смотрящего на них как на людей, пользующихся особенною милостию их слабого, но страшного своею жестокостью, правительства.
К тому же, самый состав батальона, где полки имели и численный, и нравственный перевес, враждебные внушения иностранных агентов, действовавших на легковерие перебежчиков несбыточными обещаниями содействия их сопротивлению и даже, в случае нужды, дарования им верного убежища в Багдаде (Англичане обещали даже сформировать из них там легион, дать им знамя и производить лучшее содержание. Известно также и то, что они подговорили некоторых бежать в Кабул, от чего они были удержаны графом Симоничем.), и, наконец, справедливое опасение Самсон-хана потерять свое значение с выводом батальона из Персии, - все это делало мало вероятным успех поручения Альбранда, где нельзя было надеяться на искреннюю помощь со стороны персиян, боявшихся смелости наших солдат и не желавших лишиться этой лучшей части своих регулярных войск. Альбранд сознавал эти затруднения, но решился побороть их.
Скоро после приезда его в Тегеран, пришла к нему первая горсть беглецов; в переднем ряду их стоял угрюмый старик, очевидно командовавший толпою; они недоверчиво смотрели на Альбранда, когда тот говорил им о милостивом забвении, коему государь император предал их прошлую вину, когда он старался пробудить в них заснувшую на чужбине любовь к родине и, когда буйная толпа порывалась перебить Альбранда, старик повелительным взглядом принуждал ее к молчанию; но, по выражению мускулов бледного лица его и по зловещему блеску впалых глаз, видно было, что не почтение руководило им в этом случае, но что он молча копил в душе яд желчного ответа на речь Альбранда. Дав ему докончить, он выступил на шаг вперед и голосом, дрожащим от полноты чувства, высказал ему все трудности (солдатской на Руси) службы, и, сравнив их с льготами настоящего положения, заключил: «И ты затем пришел сюда, чтобы сладкою речью выманить нас на муку; так знай же, что не сдобровать тебе у нас!» и при этом слове он коснулся рукоятки кинжала. Альбранд вспыхнул. Больно ему было слышать вдали от родины хулу на нее; больно ему было видеть горькое заблуждение старика, выливавшееся из страдальческой души его в диких и сильных словах; он быстро подошел к нему, распахнув грудь свою и сказал:
- Старик, ты вздумал стращать меня; ты думаешь, что мне дорога жизнь, которою я не раз жертвовал в честном бою?.. Так вот тебе моя грудь: пронзи ее, - но умирая, я заклеймлю тебя проклятием за то, что ты отступил от веры своей, забыл царя и святую родину и что слова твои не от Бога, а от сатаны, который губит тебя!
Как ни просты были эти слова, но, увлечение Альбранда, обнаженная грудь его, на которой кровавым пятном горела славная гимринская рана, подействовали сильнее всякого красноречия на слушателей его. Старик отступил назад и затрясся. Очевидно было, что сердце его отозвалось на молодецкий поступок Альбранда: темный пламень глаз его исчез, в них выступили слезы, он упал на колени, крепко обвил руками ноги Альбранда и долго рыдал, не могши произнести ни одного слова; наконец, едва внятным голосом он простонал: «прости или зарежь меня». Альбранд хотел вырваться из судорожных объятий его, но это было невозможно. Старик прильнул к нему и, не поднимая лица от земли, повторял с настойчивостью отчаяния тоже самое. Расстроганный до слез драматичностью этого положения, Альбранд наклонился к старику и, положив ему руки на голову, простил его. Прощение это осветило угрюмые дотоле лица всех других беглецов; увлеченные примером своего вожака, они бросились к Альбранду, целовали его руки, плакали и в один голос вызывались идти с ним на край света.
Таким образом, первый шаг был сделан. Но сколько трудностей оставалось еще преодолеть. Одною из главных было противодействие Самсон-хана, - противодействие тем более опасное, что персидское правительство не могло и даже не хотело употреблять никаких мер, чтобы ослабить его вредное влияние; а потому Альбранд решился видеться с ним и попробовать над ним силу убеждения. С большой недоверчивостью принял его Самсон-хан в своем богатом доме, окруженный приближеннейшими людьми своего батальона. Альбранд хорошо знал, что этого человека, составившего себе в новом своем отечестве имя, связи и богатство, почти невозможно склонить к возвращению в Россию, где он длжен будет потерять непременно два первые преимущества; но вместе с тем он знал также, что, не смотря на долгое пребывание между мусульманами, Самсон-хан сохранил горячее чувство любви к родной вере и что, для проявления этого чувства, он жертвовал достоянием своим и даже рисковал навлечь на себя негодование персидского правительства, соорудив в одной из азербайджанских деревень своих христианский храм, которого золотой купол поражал необычайностью своею в Азербайджане, среди населения, не терпящего явного или, лучше сказать, гласного исповедывания никакой другой религии, кроме шиитского толка мусульманской веры; посему, если оставалась надежда склонить его к возврату, то не иначе, как действуя на это религиозное убеждение.
Альбранд представил ему тягость греха, принимаемого им на свою душу удержанием стольких христиан от исполнения обязанностей их веры; показал ему опасность, которой он подвергает их вовсе отступиться от христианства, увлекшись, по человеческой слабости, обманчивыми наущениями врагов исповедывания христа, и, наконец, привел к его сознанию, что все это он делает не из какого-либо чистого, бескорысного побуждения, а просто с тем, чтобы несколько последних лет жизни провести в тщеславном довольствии и копя богатства, которые не спасут его ни от мук последнего раскаяния, ни от страшного последнего ответа за гробом. Самсон-хан не ожидал нападения с этой стороны своего заветного чувства и потому его не трудно было поколебать. Он в начале горячо и даже грубо спорил с Альбрандом, желая его вывести из спокойствия и заставить сказать что-либо могущее служить предлогом к прекращению разговора, из которого он чувствовал, что не выйдет победителем; но альбранд видел это и отстранил от себя, напав на живую струну этого старого сердца. Тогда Самсон-хан перестал возражать: долго молча слушал убеждения Альбранда и кончил тем, что просил его остановиться и не растравлять рану позднего сожаления о побеге из родины, куда ему нет возможности возвратиться, и поклялся не мешать более выводу батальона из Персии, уклонившись от прямого содействия этому делу только потому, чтобы не возбудить против себя гнева правительства, в службе которого он полагал еще оставаться.
После этого команда альбранда стала быстро прибывать, но тогда персидское правительство, не верившее в начале возможности вывода перебежчиков, стало заботиться о том, чтобы помешать ему, и шах, опасавшийся прямого сопротивления этой мере, на которую он изъявил согласие, косвенно побуждал батальон не соглашаться на возвращение, объявив торжественно на смотру, что силою он к тому не будет принуждать. Наконец, когда все это не помогло и у Альбранда собралось 153 человека, адъютант-баши (ген.-адьют.) Хусейн-хан, желая угодить своему правительству, подговорил 40 человек из них к побегу из Тегерана с оружием и со всею амунициею, думая, что этот пример подействует и на остальных и увлечет их отказаться от объявленного желания идти на родину. Но замысел этот не удался и, вместо того, чтобы повредить успеху дела, он ускорил его. Нравственное влияние, приобретенное Альбрандом на перебежчиков, было так велико, что они сами открыли ему заговор своих товарищей и не только заставили их отказаться от исполнения его, но и арестовали их. В то же время Альбранд и сам, и через поручика Яневича, присланного к нему из Тифлиса, старался действовать на поляков (говорили, что они старались пробраться в Индию). Он доказал им ненадежность защиты, обещанной им иностранными агентами, примерами прошедшего, где все усилия чужеземных правительств не могли преодолеть твердой воли России и изменить ее предначертаний; указал им на Индию, где денежные выгоды составляют главную цель завоевателей и, наконец, разительным примером влияния своего на русский отдел батальона убедил польские роты, что им нечего смотреть на персиян и ждать от них покровительства. Упорство их поколебалось и они скоро затем изъявили также согласие идти в Россию.
Таким образом, к декабрю, весь батальон, состоявший из 4 холостых и одной женатой роты, в составе 385 человек, добровольно подчинился Альбранду. 6-го декабря, в день тезоименитства государя императора, в доме, занимаемом батальоном, совершено было армянским священником молебствие в присутствие полномочного министра нашего, полковника Дюгамеля, и всех членов миссии, после чего, за обедом, данным солдатам, Альбранд произнес им речь, которая окончательно укрепила их в добром их намерении: воодушевление слушателей его не знало границ, прошедшее для них как-будто не существовало и они со слезами радости благодарили Альбранда за то, что он помог им развязаться с тяжким впечатлением сделанного ими проступка. Этим расположением людей надобно было пользоваться и Альбранд решился выступить, не теряя времени и несмотря на позднее время года и на трудность достать провиант и перевозочные средства, при явном нежелании правительства помочь этим заготовлениям. Но успех развивает энергию и в слабых натурах, а у Альбранда не было недостатка в этом качестве: с помощью самих перебежчиков и при ревностном содействии полковника Дюгамеля, он устранил все затруднения и, выступив 22-го декабря из Тегерана, 5-го иарта следующего 1839 года благополучно прибыл со всею командою в Тифлис.»
Так закончилось это трудное поручение. Вывод 597 дезертиров, 206 жен и 281 детей, а всего 1084 душ, стои казне 19971 р.с., суммы относительно весьма не значительной. В рапорте, при котором Альбранд представил отчет о сделанных им расходах, он, между прочим, говорит: «Не персидское правительство мне сдало дезертиров и вывело их на наши границы, - я их увлек, увел в Россию. Действуя не силою войска, но нравственною силою, я не мог обойтись без издержек, но издержки эти ничтожны в сравнении с теми, которые нужно было сделать, чтобы принудить их вооруженною рукою к возврату».
Дальнейшая судьба дезертиров следующая: еще в июле 1838г. граф Чернышев сообщил ген.Головину, что государю императору угодно было повелеть всех возвратившихся из Персии дезертиров определить на службу в финляндские линейные и архангелогородский гарнизонный батальоны. В последствии, по хадайтству ген. Головина, последовало высочайшее повеление об обращении всех семейных дезертиров в кавказское линейное казачье войско и об увольнении 30 чел. Русских стариков на родину. Что же касается принявших мусульманскую веру, то их велено было подвергнуть только церковному покаянию «за вероотступление, вынужденное долговременным пребыванием в Персии и крайностью» (См. отношения гр. Чернышева к генералу Головину от 23-го июля 1838 г. и 29-го января 1839 года.
Вот дальнейшая судьба Альбранда: в январе 1839г., за успешный вывод наших дезертиров из Персии, произведен в майоры; в марте того же года – в подполковники и, наконец, за участие в экспедиции ген. Головина в Дагестан – в полковники. В следующем 1840 г. Альбранд зачислен в отряд, действовавший на правом фланге, а в 1841 г., по расстроенному здоровью, отправляется сначала в Петербург, а потом за границу. По возвращении в Россию, он, по высочайшему повелению, был прикомандирован к образцовому кавалерийскому полку, а затем назначен дежурным штаб-офицером штаба корпуса путей сообщения. При назначении гр. Воронцова наместником, он снова возвращается на Кавказ, принимает деятельное участие в даргинской экспедиции 1845г., в которой лишился руки. В 1846 г. он находился в походе при построении Ачхоевского укрепления, за что произведен в следующем году в ген.-майоры и назначен начальником 2-го отделения черноморской береговой линии. Осенью того же года он уехал в Петербург, где получил назначение коменданта в Шлиссельбург. Но ему не жилось на севере и он с радостью принял предложение гр. Воронцова – возвратился в Закавказье в качестве эриванского военного губернатора. Прибыв в конце 1849 года в Тифлис, он немедленно отправился к месту назначения, но, простудившись в дороге, сильно заболел и 13-го декабря 1849 г. скончался в эривани, где и предан земле).
Продолжение следует, но позже... заколебался набирать текст...