Много (и разными авторами) написано о том, что автор «Тихого Дона» – скрытый антисоветчик, что он, пусть и тайно, ненавидит большевиков.
У такого взгляда давняя предистория:
18 ноября 1940 года на четвертом пленарном заседании Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства А. А. Фадеев говорил: «…в “Тихом Доне” есть только три фигуры большевиков – это Штокман, но это не настоящий большевик, а “христианский”. Вторая фигура – Бунчука. Это фигура «железобетонного» большевика, закованного в железо и бетон. И фигура Кошевого – но это подлец» .
На том же заседании ему вторил А. П. Довженко:
«Разрешите привести такой пример. У меня была встреча с Виртой, который приехал из Риги и рассказывал, что за границей было много рецензий по поводу этой книги. В рецензиях говорится: даже член большевистского парламента, которого считают личным другом Сталина, написал книгу, в которой привел к самому печальному концу героя; и даже он, этот человек, изобразил большевика в виде слабого, мстительного, жестокого человека. Конечно, не хотелось бы слышать это».
Однако ни широкие читательские массы, ни члены комитета не читали «черновиков» и «беловиков» романа . А вот каков в них «христианин-большевик» Штокман по рукописи: «Штокман сверкнул хориными глазами по портфелю…» (2/27 «черновика» и 2/32 «беловика») . В опубликованном тексте это превратилось в «Штокман скользнул глазами по портфелю…» (2, VI, 147) . В издание из авторских характеристик Штокмана допущено только: «строгая толпу лезвиями узко сведенных остреньких глаз» (2, V, 144).
Вот еще по печатному тексту: «В завалюхе Лукешки-косой после долгого отсева и отбора образовалось ядро человек в десять казаков. Штокман был сердцевиной, упрямо двигался он к одному ему известной цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал» (2, IX, 164).
Далее только в рукописи: «Положил личинку недовольства и кто бы знал про то, что через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущой зародыш?» (2/31).
По изданию: «Штокман с присущей ему яркостью, сжато, в твердых фразах обрисовал борьбу капиталистических государств за рынки и колонии» (2, XVI, 195). По рукописи: «Штокман с присущей ему яркостью, сжато, в твердых словно заученных фразах обрисовал борьбу капиталистических государств за рынки и колонии» (2/64).
Авторское неприятие большевиков и большевизма сквозит на каждой странице, где появляются люди «нового мира»: «На бочонок вскочил высокий, без фуражки, с наголо остриженной головой казак, член полкового ревкома. Он горячо призывал казаков не подчиняться душителю революции генералу Корнилову, говорил о гибельности войны с народом…» (ТД: 4, XVII, 167–168). Далее по рукописи: «Голо остриженная, шишкастая, как дыня-зимовка голова его по змеиному вертелась на тонкой шее» (4/111). (Подчеркнуто в рукописи и в издании изъято.)
А вот портрет безымянного матроса-большевика:
«– Мы вас будем сопровождать! Нечего, братишки, сомневаться, мы вам не враги, и петроградские пролетарии вам не враги, а враги вот эти... – Он ткнул отставленным большим пальцем в сторону дворца и улыбнулся, оголив плотные злые зубы» (ТД: 4, XIX, 178).
Добавим, что отличие от Шолохова автор начального текста считает казаков не русскими, но особой российской национальностью. По изданию: «Свое, казачье, всосанное с материнским молоком, кохаемое на протяжении всей жизни, взяло верх над большой человеческой правдой» (4, IV, 48). Однако в рукописи: «Свое, казачье, национальное, всосанное с материнским молоком…» (4/33) По изданию: «…увязывает казачье с большевистским» (4, XII, 122). По рукописи: «…увязывает национально-казачье с большевистским» (4/87).
В рукописи этот казакоцентризм и сочувствие белому движению как движению для казачества национально-освободительному, проявлены отчетливо. По изданию: «Час спустя Каледин, донской атаман, выступал перед затихшей аудиторией с «Декларацией двенадцати казачьих войск» (4, XIV, 136). Однако в рукописи: «…с исторической декларацией двенадцати казачьих войск» (4/94).
Никакой иронии в словах «историческая декларация» не звучит. Есть лишь дыхание сочувствующего (и сочувствующего горячо) современника, уверенного, как и Каледин, что именно казачьи войска должны спасти Россию от распада и большевизации.
14 августа 1917 года, выступая на Государственном совещании в Москве от имени Совета Союэа казачьих войск Каледин потребовал продолжения войны до победного конца, отделения армии от политики, запрещения митингов и собраний в армейских частях, дополнения декларации прав солдата декларацией его обязанностей и восстановления единаначалия. Вывод из его речи: «…дисциплинарные права начальствующих лиц должны быть восстановлены... Расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и Советами должен быть поставлен предел. Россия должна быть единой…» .
Алексей Максимович Каледин застрелился в Новочеркасске 29 января (11 февраля) 1918 года. Значит, четвертая часть романа писалась в конце 1917-го.
В той же четвертой части романа пророческое описание революции и большевистской контрреволюции дано через описание январской оттепели 1917 года: оттепель, трупный лед и трупный запах… А потом – морозный «московский ветер», и только середина стремя Дона, его стремя, еще не сковано льдом.
Выпишем этот отрывок целиком:
«Время заплетало дни, как ветер конскую гриву. Перед Рождеством внезапно наступила оттепель; сутки шел дождь, с обдонской горы по ерикам шалая неслась вода; на обнажившихся от снега мысах зазеленели прошлогодняя травка и мшистые плитняки мела; на Дону заедями пенились окраинцы, лед, трупно синея, вздувался. Невыразимо сладкий запах излучал оголенный чернозем. По Гетманскому шляху, по прошлогодним колеям пузырилась вода. Свежими обвалами зияли глинистые за хутором яры. Южный ветер нес с Чира томленые запахи травного тлена, и в полдни на горизонте уже маячили, как весной, голубые, нежнейшие тени. По хутору около бугров высыпанной у плетней золы стояли рябые лужины. На гумнах оттаивала у скирдов земля, колола в нос прохожего приторная сладость подопревшей соломы. Днями по карнизам куреней с соломенных сосульчатых крыш стекала дегтярная вода, надрывно чечекали на плетнях сороки, и, обуреваемый преждевременным томлением весны, ревел зимовавший на базу у Мирона Григорьевича общественный бугай. Он раскидывал рогами плетни, терся о дубовую изъеденную червоточиной соху, мотал шелковистым подгрудком, копытил на базу рыхлый, напитанный талой водой снег.
На второй день Рождества взломало Дон. С мощным хрустом и скрежетом шел посредине стор. На берег, как сонные чудовищные рыбы, вылезали льдины. За Доном, понукаемые южным волнующим ветром, стремились в недвижном зыбком беге тополя.
Шшшшшууууууу... – плыл оттуда сиповатый, приглушенный гул.
Но к ночи загудела гора, взго́лчились на площади вороны, мимо мелеховского куреня прокатила Христонина свинья с клочком сена в пасти, и Пантелей Прокофьевич решил: “Прищемило весну, завтра саданет мороз”. Ночью ветер повернул с востока, легонький морозец кристальным ледком латал изорванные оттепелью лужины. К утру дул уже московский ветер, тяжко давил мороз. Вновь водворилась зима. Лишь посредине Дона, напоминая об оттепели, большими белыми листьями плыли шматочки льдин, да на бугре морозно дымилась обнаженная земля».
(4, VI, 75–76).
На основании этих, и десятков других подобных примеров следует сделать вывод: роман создавался на Дону по горячим следам событий (и даже параллельно им), написан он человеком, не разделяющем коммунистические убеждения Михаила Шолохова. Более того, этот человек считает казаков не русскими, а особой российской национальностью, ответвлением от ствола русского народа. При этом, как и генерал Каледин, автор – не сепаратист. Он полагает, что территория Войска Донского – часть России, а казаки – «зипунные рыцари» России. Они, потомки беглых русских крестьян, – равноправная часть российского народа (такая же, как великороссы, малороссы и белорусы).
Продолжение у меня на сайте:
http://chernov-trezin.narod.ru/maroderSHOLOHOV.htm