Московский детектив нач. 17 в. Писаный корявым языком(как сч

[Митрий Московский]

Путивльские воеводы в отписке, поданной в Розряд 30 июня 129 года, писали: «В прошлом 128 году июля в 1 день присыланы в Путивль для чертежного дела и для сыску рубежей твоей государевой земли Никита Воробин да подьячий Богдан Кондратьев; и как Никита Воробин да подьячий Богдан Кондратьев из Путивля отпущены, и с ними послан был к Москве за чертежного росписью для сказки и роспросу Путивлец Ивашка Коренской, и, быв у тебя государя тот Ивашка Коренской на Москве, приехал в Путивль декабря в 17 день нынешнего 129 года и, побыв в Путивле недолго время, тот Ивашка Коренской тебе, государю, изменил, из Путивля сбежал в Новгородок-Северской, а в Нове городке жил у твоего государева изменника у Овдокима Витофтова. И июня в 15 день приехал с Москвы в Путивль Путивльской городовой прикащик Василий [164] Maлово с товарищи, а сказал нам: ветретил де он того изменника Ивашка Коренскаго на дороге меж Болхова и Белева, поехал де к Москве. А ныне слышно в Путивле от многих ноугородских крестьян, которые живут по рубежу и приезжают в Путивль, что тот Ивашка Ко¬ренской поехал от твоего государева измен¬ника от Овдокима Витофтова в лазучестве для всяких вестей».
Распросныя речи.
И июня в 30 день дьяки: думной Томило Луговской, да Марко Поздеев да Михайло Данилов Путивльца Ивашка Коренскаго роспрашивали: какой он в Путивле человек, и сколь он давно из Путивля в Новгородок сбежал, или кто его в Новгородок послал и с чем послал, письмо с ним было ль, будет было— и о чем было, или словесной приказ с ним был, и к кому именем, и, пришед он в Новгородок, долго ль жил, и у кого жил, и у Овдокима Витофтова бывал ли, будет был—и о чем его Овдокимка роспрашивал, и сколь давно он из Новагородка пошел, и с кем пошел, из Новагородка пришед в Путивле воеводам объявился ль, будет объявился — и письмо от них к государю есть ли, и с кем он из Путивля ехал, и на которые городы, и, приехав к Москве, в котором приказе объявился— про то он про все сказал правду не пытан, а пытану и огнем сжену правда ска¬зать же.
И Ивашко Коренской в роспросе сказал: бы¬вал Путивлец посадский человек; и как литовские люди город Путивль взяли и выжгли во 121 году о Николине дни осеннем, и он от тех мест в Путивле не живал, а жил в Путивльском уезде в своей в оброчной де¬ревне в Коренской с братьями с своими с родными, с Петрушкою да с Ваською, а пла¬тили с той деревни из бортных ухожаев оброк в Спасской монастырь, что был в Новегороде в Северском, по полшесть пуда меду да по две гривны денег на год, а ныне тот Спасской монастырь устроен в Севском остроге. А в 128 г., как был в Путивле для чертежного дела и сыску рубежного Никита Воробин да подьячий Богдан Кондратьев, и он был выбран из старых путивльских жильцов для рубежного разводу и приехал к Мо¬скве с Никитою Воробиным того ж году за неделю до Оспожина дни и был в Посольском приказе недель с восмь; а, живучи де на Москве, бил челом в Казачьем приказе на до¬зорщика на Федора Матова, что у них у посадских людей учал Федор отнимать бортные ухожаи и отдавать детем боярским без оброку; да у них же отняли Черниговцы дети боярские пашенную землю под городом и починки по ложным челобитьям. И в нынешнем 129 году перед Покровом государь их пожаловал, велел им тое землю и починки отдать, и тое он грамоты взять не успел, что он был из Посольского приказа отпущен перед По¬кровом за три дня, и подводы были ему даны, а государеву грамоту после его, взяв, привез к нему в Путивль о Николине дни осеннем Пу¬тивлец посадской человек Полянинко Тихонов, и тое он, Ивашко, грамоту отдал воеводе Сер¬гею Собакину. И дозорщик Федор Матов да Черниговец Алексей Костин у Сергея Собакина тое государеву грамоту скупили, в мир ее не объявили; и Алексей Костин хотел его, Ивашка, за то, что он такую грамоту промы-слил, убить до смерти. И он, Ивашка, бояся убойства и покиня жену, побежал из Путивля в Новгородской уезд за неделю до Рождества Христова и, пришед в деревню, жил у знакомца у Федоса Ковенкова по масляную неделю. И той деревни крестьянин Данилко Нос ска¬зал про него изменнику Овдокимку Витофтову, и его взяли в Новгородок на масляной недели в субботу с утра, и Овдокимка его роспраши¬вал, от чего он из Путивля сбежал, и он сказал, что его дети боярские Черниговцы сгонили с пашни и хотели убити. А после того спросил его Овдокимка, что он знает ли Путивльской и Новгородской рубеж, и он, Ивашко, про чертеж сказал, что знает. И Овдокимко против того молвил, что де государь ваш Пу¬тивля за посмех держится, только на смуту, Путивлю де и так чинят тесноту. А, роспрося, велел его Овдокимко накормить, а, накормя его, отпустил; а больше того ни про что его не рос¬прашивал. И он, Ивашко, пришел на двор к Воздвиженскому попу к Герасиму да к брату его Антону, и его не роспрашивали ни про что, а он им только сказал, что его сгонили с пашни. И как он, Ивашка, того ж дни от них об вечернях сшел на торг, и тут его на торгу сыскал деньщик, а сказал, что ему велел быть к себе на двор Овдокимко; и как он пришел к Овдокимку, и Овдокимко учал его звать к себе во крестьяне бобров ловить, да после того спросил про государя: же¬нился ль государь наш?-и он, Ивашко сказал, [165] что де государь наш не женился; и он, Овдокимко спросил, зачем не женился; а после того Овдокимко спросил, есть ли у государя на Москве турской посол и про то ведает ли, что у них с турки зачалась война великая? И только де притчею грех учинится, турки Литовскую землю сломят, и Московскому государству будет также не удержаться, и того де он чает, что и Московские люди турскаго блюдутся. И он, Ивашко, сказал, что на Москве про Турскаго и слуху нет; а больше того ни о чем его Овдоким Витофтов не роспрашивал и отпустил на подворье. И жил он в Новогородке у Воздвиженского попа у Герасима недели с две, и пил и ел его Герасимово по старине; и на другой недели великого поста в субботу сшелся он на торгу Новагородка Северскаго с бортником с Мартынком Требесовым, и свез его к себе в деревню в Тулиголовы, от Путивля 30 верст, а от Новагородка 40 верст, и жил у Мартынка недели с четыре, да свез его Мартынка с собою в бортной ухожей на реку на Семь, деревни от его верст с двадцать, и в бортном ухожье его ночевал одну ночь. И как приехали его Мартынковы товарищи, Мосейко Лесунов с товарищи семь человек, и его, Ивашка, из бортнаго ухожья выбили, и он, Ивашка, пришел в прежнюю в Ковенкову деревню к Офоньке Гончарову; а к Федоску Ковенкову не пошел, что он его посоромился, а пришел к Офоньке Гончарову на страстной недели в понедельник и жил у него одинадцать денъ, а на святой недели в четверг от Офоньки пришел к себе в бортной ухожей в Клюев жеребей и жил он тут, боясь от Алексея Костина с товарищи убойства, от святыя недели до Петрова поста по первой четверг, а в четверг пошел к Москве бить челом государю на Черниговца, на сильного, на Алексея Костина, что у него отнял землю осежену, и ныне де жена его у него Алексия во дворе работает; и будет государь милости не покажет, той его вотчины и пашенныя земли отдать не велит, и он хотел бить челом бояром во двор, чтоб его кто принял в закладчики. И ехал от себя из бортнаго ухожья на своей кляче Бокаевым шляхом, не займуя Путивля сорок верст, а Рыльска за пятнадцать верст; Путивль был вправе, а Рылеск влеве. А ехал на Севской острог, да на Сомовскую волость, да на Болхов один, в городах воеводам нигде не объявливался; а с Бобриковской засеки, от Белева за двадцать верст, наехали его дети боярские Рыляне: Семен Старостину да Федор Деменков, Кизильбаш Толмачов, Алексей Машкин, казак Кондрашко Конъ и ехали с ними на Белев, да на Лихвин, да на Калугу, а к Москве приехал Оболенского дорогою, и приехали к Москве в четверг июня в 14 день и стали за Москвою рекою в Садах надвое: дети боярские, Семен Старостин, Кизильбаш Толмачов, Федор Де¬менков стали у Гаврилка Большого Колпака, а их три человека: он, Ивашка, да сын боярский Алешка Машков, да казак Кондрашко Конъ подле Гаврилкова двора Большого Колпака у вдовы у Микитинской жены у Парасковьи; а до его приезду стояли на том дворе Путивльцы: сын боярской Васка Стрельников, да пушкарь Оношка Лавров, да посадской человек Куземка Максимов, да Черниговской стрелец Гришка Комынин, а складывались на день на харчъ по две деньги на день с человека; а розговору у него с ними не бывало, что он пришел из Нова¬городка. А в середу июня в 15 день в обед, как ехал из города боярин Иван Никитич Романов, и он, Ивашка, бил челом на дороге, чтоб его к себе взял в закладчики, и Иван де Никитич ему отказал, что он де ныне государевых людей не принимает; и он, Ивашка на завтрее в четверг подал Ивану Никитичу челобитную о своей вине, что был в Новогородке и пришел к Москве опять, и та его че¬лобитная сверху не сошла. И он, Ивашка, бил челом боярину князю Дмитрию Михайловичу По¬жарскому речью, чтоб его принял в заклад¬чики, и князь Дмитрий сказал, что де он, Ивашка, ему в закладчики не надобен, а пойди де ко мне в вотчину в Мосалеск зверя ло¬вить, и был де он у князя Дмитрия двожды. А во вторник июня в 26 день с утра учали его, Ивашка, сыскивать из Казачья приказу, не ведает для чего, и он того ж часу бил челом князю Дмитрию Пожарскому на дворе, как садил на лошадь, чтоб он челобитную об его вине до государя донес. И та челобитная его сошла в Казачий приказ на Петров день, и он за челобитного в Казачье приказе и объ¬явился; а сказал ему дьяк Потап Внуков, что де по его челобитной указ есть, отнять де у вас пашни и бортных ухожаев не велено. И он, Ивашка, Потапу говорил, что он на Федора Матова будет бить челом о суде, и По¬тап де ему говорил, чтоб он бил челом государю не мешкая, покаместа Федор Матов дозорных книг не свершил; и он, Ивашка, на Федора Матова о суде только вчерась, в [166] субботу, июня в 30 день челобитную написал, а подать ее не успел. Да подал Ивашко Корей¬ской три челобитные, о чем его к государю было челобитье, да роспись бортным ухожаем, которым детем боярским Федор Матов дал бортные ухожаи и починки безоброчно».
Помета: «129 года шля в 1 день государь указал, говоря с бояры, того мужика пытать накрепко в лазучестве а к пытке ехати Окольничему Семену Васильевичу Головину да дьяком: Марку Поздееву да Михаилу Данилову».
Лета 7129, июля в 16 день. По государеву, цареву и великого князя Михаила Федоровича всея русии указу память боярину князю Ивану Михаиловичу Воротынскому, да дьяком: Ивану Болотникову да Федору Апраксину. По госуда¬реву указу бояре приговорили: «Путивльца посадского человека Ивашко Коренскаго за измену сослати на житье в сибирские городы и устроить в посадские люди, или в какую службу приго¬дится, и тот Ивашко Коренской послан к вам в Казанской дворец....»

(Москов. ст. столб. № 13, д. 1, лл. 355—370; 387).

[thor]

Митрий, для примеру нужно было бы еще повесить образчик петровского новояза - тогда лучше будет видно, что к чему. А так я не вижу смысла в этом по одной простой причин - взять хотя бы ту же самую "Восточную литуратуру", раздел "Документы" и там глянуть на страничку, посвященную России - там этих текстов видимо-невидимо. Однако Shurik'у все недосуг, он продолжает титаническую борьбу с православием, с РПЦ и с русской средневековой культурой, а заодно и с русским народом, который не мыслил себя вне православия как основы культуры.

[shuric]

И что - это образец хорошего языка?

[thor]

А то нет? Не стоит забывать, что переводы западноевропейских текстов эпохи Средневековья сделаны позднее и заранее адаптированы. А вы почитайте тамошнюю кухонную латынь без адаптации и литературной обработки!

[shuric]

А то нет? Не стоит забывать, что переводы западноевропейских текстов эпохи Средневековья сделаны позднее и заранее адаптированы. А вы почитайте тамошнюю кухонную латынь без адаптации и литературной обработки!

Все так, но переход к совр. языку в Европе произошел значительно раньше чем на Руси. Англ. языком Шекспир владел уже вполне в совершенстве.

На вопрос "А то нет?" ответ "Нет".

[shuric]

По поводу языка:
Начало соборного уложения 1649 год (полный текст здесь http://hronos.km.ru/dokum/1600dok/1649_00.html ):

В лето 7156 го(да), 20 июля, в 16 день, государь царь и великии князь Алексеи Михайлович, всея Русии самодержец, в двадесятое лето возраста своего, в третьее лето Богом хранимыя своея державы, советовал с отцем своим и богомольцом, святейшим Иосифом, патриархом Московским и всея Русии, и с митрополиты, и со архиепископы, и с епископом, и со всем освященным Собором, и говорил с своими государевыми бояры, и с околничими, и з думными людьми, которые статьи написаны в правилех Святых Апостол, и Святых Отец, и в градцких законех греческих царей, а пристойны те статьи к государьственным и к земским делам, и те бы статьи выписать, и чтобы прежних великих государей, царей и великих князей росийских, и отца его государева, блаженныя памяти великого государя, царя и великаго князя Михаила Феодоровича всея Русии, указы и боярские приговоры на всякие государьственные и на земские дела собрать, и те государьские указы и боярские приговоры с старыми судебниками справити. А на которые статьи в прошлых годех, прежних государей в Судебниках указу не положено, и боярских приговоров на те статьи не было, и те бы статьи по тому же написати и изложити по его государеву указу общим советом, чтобы Московского государьства всяких чинов людем, от болшаго и до меншаго чину, суд и росправа была во всяких делех всем ровна. И указал государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии то все собрати, и в доклад написати бояром, князю Никите Ивановичю Одоевскому, да князю Семену Васильевичю Прозоровскому, да околничему князю Федору Федоровичю Волконскому, да дьяком Гаврилу Левонтьеву, да Федору Грибоедову.

А для того своего государева и земского великого царьственного дела указал государь, по совету со отцем своим и богомольцем, святейшим Иосифом патриархом Московским и всея Русии, и бояре приговорили выбрать из столников, и из стряпчих, и

68

из дворян московских и из жилцов, из чину по два человека, также всех городов, из дворян и из детей боярских взяти из больших городов, опричь Новагорода по два человека, а из новгородцов с пятины по человеку, а из менших городов по человеку, а из гостей трех человек, а из гостиные и из суконные сотен по два человека, а ис черных сотен и из слобод, и из городов с посадов по человеку, добрых и смышленых людей, чтобы его государево царьственное и земское дело с теми со всеми выборными людьми утвердити и на мере поставить, чтобы те все великие дела, по нынешнему его государеву указу и Соборному Уложенью, впредь были ни чем нерушимы.


Начало воинского устава 1716 год (полный текст здесь
http://history.scps.ru/regulations/1716-02.htm
):

Артикул воинский
с кратким толкованием
Божиею милостию, мы Петр Первый, царь и самодержец всероссийский, и прочая, и прочая, и прочая.

Повелеваем всем обще Нашим Генералом, Штаб, Обер и ундер-Офицерам и салдатам, как подданным, так и чужестранным, в службе нашей пребывающим, покорным и послушным быть по своей должности, и все пункты сего артикула право исполнять, и всякому особо высокого и низкого чина без всякого изъятия Нам, яко Государю своему, присягу чинить: в том, дабы им верно, честно, с доброю охотою себя содержать, и как сии последствующие пункты в себе содержат, как честным воинским людям благопристойно, против всех Наших и государств Наших неприятелей, телом и кровию, хотя и в поле, во осадах, сухим и водяным путем прилучится, служить, и по крайней возможности тщательно радеть, и чтоб им Наш и государств Наших подданных убыток отвращать, и против того же прибыток и лутчую пользу знати и вспомогать и в том никакова ради страха не отбегать, ниже трудов жалеть толь долго, пока Бог всякому живот продолжит. И дабы неведением никто не отговаривался, надлежит сей Артикул на смотрах, а особливо при всяком полку по единожды прочитать в неделю, чтоб всяк своего стыда, наказания и безчестия удалялся и бегал, против тогож о благодеянии, храбрости и повышении прилежание имел.



О присяге, каким образом присягу или обещание чинить, от Генералов и до фендриха


Положить левую руку на евангелие, а правую руку поднять вверх с простертыми двумя большими персты.

А салдатам (понеже их множество) правую только руку поднять пред предлежащим евангелием, и говорить за читающим присягу, и по прочтении целовать евангелие.

Сия присяга бывает генералитету в воинской консилии, а Штаб, Обер и ундер-Офицерам и солдатам при полку или роте, при распущенном знамени. [95]

[thor]

А то нет? Не стоит забывать, что переводы западноевропейских текстов эпохи Средневековья сделаны позднее и заранее адаптированы. А вы почитайте тамошнюю кухонную латынь без адаптации и литературной обработки!

Все так, но переход к совр. языку в Европе произошел значительно раньше чем на Руси. Англ. языком Шекспир владел уже вполне в совершенстве.

Каким английским языком владел Шекспир? В переводе Пастернака? Интересно узнать мнение специалистов-филологов относительно английского языка эпохи Шекспира и его отличий от современного англиского языка!

[shuric]

Английским без перевода. Я его читал Тор, так что не старайтесь.

[Lusor]

Каким английским языком владел Шекспир? В переводе Пастернака? Интересно узнать мнение специалистов-филологов относительно английского языка эпохи Шекспира и его отличий от современного англиского языка!

В языке Шекспира полно архаизмов, как в морфологии, так и в лексике

[shuric]

Каким английским языком владел Шекспир? В переводе Пастернака? Интересно узнать мнение специалистов-филологов относительно английского языка эпохи Шекспира и его отличий от современного англиского языка!

В языке Шекспира полно архаизмов, как в морфологии, так и в лексике

В языке Пушкина тоже. Но это тем не менее полноценный язык.

[edvins]

В Англии довольно распространены диалекты,йорширский отличается произношением гласных и согласных,ирландский диалект ближе всего к староанглийскому,произношение идет буквально по тексту-бус,пуб и тхенкью вэри муч например,почти язык Шекспира.

[thor]

Английским без перевода. Я его читал Тор, так что не старайтесь.

А какого года издания, позвольте спросить, уж не прижизненного ли?

[shuric]

Английским без перевода. Я его читал Тор, так что не старайтесь.

А какого года издания, позвольте спросить, уж не прижизненного ли?

Вы полагаете, что англичане издают адаптированого Шекспира?

[thor]

Нет, они издают исключительно репринты прижизненных изданий, с "ятями" и "ерами"!

[shuric]

Нет, они издают исключительно репринты прижизненных изданий, с "ятями" и "ерами"!

Ну так и Пушкина издают у нас без ятей. И что? Это другой Пушкин?
Вот Шекспир http://shakespeare.mit.edu/
Если вот это:

EVEN as the sun with purple-colour'd face
Had ta'en his last leave of the weeping morn,
Rose-cheek'd Adonis hied him to the chase;
Hunting he loved, but love he laugh'd to scorn;
Sick-thoughted Venus makes amain unto him,
And like a bold-faced suitor 'gins to woo him.

'Thrice-fairer than myself,' thus she began,
'The field's chief flower, sweet above compare,
Stain to all nymphs, more lovely than a man,
More white and red than doves or roses are;
Nature that made thee, with herself at strife,
Saith that the world hath ending with thy life.

'Vouchsafe, thou wonder, to alight thy steed,
And rein his proud head to the saddle-bow;
If thou wilt deign this favour, for thy meed
A thousand honey secrets shalt thou know:
Here come and sit, where never serpent hisses,
And being set, I'll smother thee with kisses;

'And yet not cloy thy lips with loathed satiety,
But rather famish them amid their plenty,
Making them red and pale with fresh variety,
Ten kisses short as one, one long as twenty:
A summer's day will seem an hour but short,
Being wasted in such time-beguiling sport.'

With this she seizeth on his sweating palm,
The precedent of pith and livelihood,
And trembling in her passion, calls it balm,
Earth's sovereign salve to do a goddess good:
Being so enraged, desire doth lend her force
Courageously to pluck him from his horse.

Over one arm the lusty courser's rein,
Under her other was the tender boy,
Who blush'd and pouted in a dull disdain,
With leaden appetite, unapt to toy;
She red and hot as coals of glowing fire,
He red for shame, but frosty in desire.

The studded bridle on a ragged bough
Nimbly she fastens:--O, how quick is love!--
The steed is stalled up, and even now
To tie the rider she begins to prove:
Backward she push'd him, as she would be thrust,
And govern'd him in strength, though not in lust.

So soon was she along as he was down,
Each leaning on their elbows and their hips:
Now doth she stroke his cheek, now doth he frown,
And 'gins to chide, but soon she stops his lips;
And kissing speaks, with lustful language broken,
'If thou wilt chide, thy lips shall never open.'

He burns with bashful shame: she with her tears
Doth quench the maiden burning of his cheeks;
Then with her windy sighs and golden hairs
To fan and blow them dry again she seeks:
He saith she is immodest, blames her 'miss;
What follows more she murders with a kiss.

Even as an empty eagle, sharp by fast,
Tires with her beak on feathers, flesh and bone,
Shaking her wings, devouring all in haste,
Till either gorge be stuff'd or prey be gone;
Even so she kissed his brow, his cheek, his chin,
And where she ends she doth anew begin.

Forced to content, but never to obey,
Panting he lies and breatheth in her face;
She feedeth on the steam as on a prey,
And calls it heavenly moisture, air of grace;
Wishing her cheeks were gardens full of flowers,
So they were dew'd with such distilling showers.

Look, how a bird lies tangled in a net,
So fasten'd in her arms Adonis lies;
Pure shame and awed resistance made him fret,
Which bred more beauty in his angry eyes:
Rain added to a river that is rank
Perforce will force it overflow the bank.

Still she entreats, and prettily entreats,
For to a pretty ear she tunes her tale;
Still is he sullen, still he lours and frets,
'Twixt crimson shame and anger ashy-pale:
Being red, she loves him best; and being white,
Her best is better'd with a more delight.

Look how he can, she cannot choose but love;
And by her fair immortal hand she swears,
From his soft bosom never to remove,
Till he take truce with her contending tears,
Which long have rain'd, making her cheeks all wet;
And one sweet kiss shall pay this countless debt.

Upon this promise did he raise his chin,
Like a dive-dapper peering through a wave,
Who, being look'd on, ducks as quickly in;
So offers he to give what she did crave;
But when her lips were ready for his pay,
He winks, and turns his lips another way.

Never did passenger in summer's heat
More thirst for drink than she for this good turn.
Her help she sees, but help she cannot get;
She bathes in water, yet her fire must burn:
'O, pity,' 'gan she cry, 'flint-hearted boy!
'Tis but a kiss I beg; why art thou coy?

'I have been woo'd, as I entreat thee now,
Even by the stern and direful god of war,
Whose sinewy neck in battle ne'er did bow,
Who conquers where he comes in every jar;
Yet hath he been my captive and my slave,
And begg'd for that which thou unask'd shalt have.

'Over my altars hath he hung his lance,
His batter'd shield, his uncontrolled crest,
And for my sake hath learn'd to sport and dance,
To toy, to wanton, dally, smile and jest,
Scorning his churlish drum and ensign red,
Making my arms his field, his tent my bed.

'Thus he that overruled I oversway'd,
Leading him prisoner in a red-rose chain:
Strong-tempered steel his stronger strength obey'd,
Yet was he servile to my coy disdain.
O, be not proud, nor brag not of thy might,
For mastering her that foil'd the god of fight!

'Touch but my lips with those fair lips of thine,--
Though mine be not so fair, yet are they red--
The kiss shall be thine own as well as mine.
What seest thou in the ground? hold up thy head:
Look in mine eye-balls, there thy beauty lies;
Then why not lips on lips, since eyes in eyes?
'Art thou ashamed to kiss? then wink again,
And I will wink; so shall the day seem night;
Love keeps his revels where they are but twain;
Be bold to play, our sport is not in sight:
These blue-vein'd violets whereon we lean
Never can blab, nor know not what we mean.

'The tender spring upon thy tempting lip
Shows thee unripe; yet mayst thou well be tasted:
Make use of time, let not advantage slip;
Beauty within itself should not be wasted:
Fair flowers that are not gather'd in their prime
Rot and consume themselves in little time.

'Were I hard-favour'd, foul, or wrinkled-old,
Ill-nurtured, crooked, churlish, harsh in voice,
O'erworn, despised, rheumatic and cold,
Thick-sighted, barren, lean and lacking juice,
Then mightst thou pause, for then I were not for thee
But having no defects, why dost abhor me?

'Thou canst not see one wrinkle in my brow;
Mine eyes are gray and bright and quick in turning:
My beauty as the spring doth yearly grow,
My flesh is soft and plump, my marrow burning;
My smooth moist hand, were it with thy hand felt,
Would in thy palm dissolve, or seem to melt.

'Bid me discourse, I will enchant thine ear,
Or, like a fairy, trip upon the green,
'Touch but my lips with those fair lips of thine,--
Though mine be not so fair, yet are they red--
The kiss shall be thine own as well as mine.
What seest thou in the ground? hold up thy head:
Look in mine eye-balls, there thy beauty lies;
Then why not lips on lips, since eyes in eyes?
'Art thou ashamed to kiss? then wink again,
And I will wink; so shall the day seem night;
Love keeps his revels where they are but twain;
Be bold to play, our sport is not in sight:
These blue-vein'd violets whereon we lean
Never can blab, nor know not what we mean.

'The tender spring upon thy tempting lip
Shows thee unripe; yet mayst thou well be tasted:
Make use of time, let not advantage slip;
Beauty within itself should not be wasted:
Fair flowers that are not gather'd in their prime
Rot and consume themselves in little time.

'Were I hard-favour'd, foul, or wrinkled-old,
Ill-nurtured, crooked, churlish, harsh in voice,
O'erworn, despised, rheumatic and cold,
Thick-sighted, barren, lean and lacking juice,
Then mightst thou pause, for then I were not for thee
But having no defects, why dost abhor me?

'Thou canst not see one wrinkle in my brow;
Mine eyes are gray and bright and quick in turning:
My beauty as the spring doth yearly grow,
My flesh is soft and plump, my marrow burning;
My smooth moist hand, were it with thy hand felt,
Would in thy palm dissolve, or seem to melt.

'Bid me discourse, I will enchant thine ear,
Or, like a fairy, trip upon the green,

Or, like a nymph, with long dishevell'd hair,
Dance on the sands, and yet no footing seen:
Love is a spirit all compact of fire,
Not gross to sink, but light, and will aspire.

'Witness this primrose bank whereon I lie;
These forceless flowers like sturdy trees support me;
Two strengthless doves will draw me through the sky,
From morn till night, even where I list to sport me:
Is love so light, sweet boy, and may it be
That thou shouldst think it heavy unto thee?

'Is thine own heart to thine own face affected?
Can thy right hand seize love upon thy left?
Then woo thyself, be of thyself rejected,
Steal thine own freedom and complain on theft.
Narcissus so himself himself forsook,
And died to kiss his shadow in the brook.

'Torches are made to light, jewels to wear,
Dainties to taste, fresh beauty for the use,
Herbs for their smell, and sappy plants to bear:
Things growing to themselves are growth's abuse:
Seeds spring from seeds and beauty breedeth beauty;
Thou wast begot; to get it is thy duty.

'Upon the earth's increase why shouldst thou feed,
Unless the earth with thy increase be fed?
By law of nature thou art bound to breed,
That thine may live when thou thyself art dead;
And so, in spite of death, thou dost survive,
In that thy likeness still is left alive.'

By this the love-sick queen began to sweat,
For where they lay the shadow had forsook them,
And Titan, tired in the mid-day heat,
With burning eye did hotly overlook them;
Wishing Adonis had his team to guide,
So he were like him and by Venus' side.

And now Adonis, with a lazy spright,
And with a heavy, dark, disliking eye,
His louring brows o'erwhelming his fair sight,
Like misty vapours when they blot the sky,
Souring his cheeks cries 'Fie, no more of love!
The sun doth burn my face: I must remove.'

'Ay me,' quoth Venus, 'young, and so unkind?
What bare excuses makest thou to be gone!
I'll sigh celestial breath, whose gentle wind
Shall cool the heat of this descending sun:
I'll make a shadow for thee of my hairs;
If they burn too, I'll quench them with my tears.

'The sun that shines from heaven shines but warm,
And, lo, I lie between that sun and thee:
The heat I have from thence doth little harm,
Thine eye darts forth the fire that burneth me;
And were I not immortal, life were done
Between this heavenly and earthly sun.

'Art thou obdurate, flinty, hard as steel,
Nay, more than flint, for stone at rain relenteth?
Art thou a woman's son, and canst not feel
What 'tis to love? how want of love tormenteth?
O, had thy mother borne so hard a mind,
She had not brought forth thee, but died unkind.

'What am I, that thou shouldst contemn me this?
Or what great danger dwells upon my suit?
What were thy lips the worse for one poor kiss?
Speak, fair; but speak fair words, or else be mute:
Give me one kiss, I'll give it thee again,
And one for interest, if thou wilt have twain.

'Fie, lifeless picture, cold and senseless stone,
Well-painted idol, image dun and dead,
Statue contenting but the eye alone,
Thing like a man, but of no woman bred!
Thou art no man, though of a man's complexion,
For men will kiss even by their own direction.'

This said, impatience chokes her pleading tongue,
And swelling passion doth provoke a pause;
Red cheeks and fiery eyes blaze forth he wrong;
Being judge in love, she cannot right her cause:
And now she weeps, and now she fain would speak,
And now her sobs do her intendments break.

Sometimes she shakes her head and then his hand,
Now gazeth she on him, now on the ground;
Sometimes her arms infold him like a band:
She would, he will not in her arms be bound;
And when from thence he struggles to be gone,
She locks her lily fingers one in one.

'Fondling,' she saith, 'since I have hemm'd thee here
Within the circuit of this ivory pale,
I'll be a park, and thou shalt be my deer;
Feed where thou wilt, on mountain or in dale:
Graze on my lips; and if those hills be dry,
Stray lower, where the pleasant fountains lie.




имеет что то общее с "литературой" святой Руси, я готов перейти в православие.