shuric » 17 ноя 2007, 19:50
Выложу здесь статью Томаса Баррета "Северокавказский фронтир России"
Русское заселение Северного Кавказа можно условно разделить на три стадии. В период с 1560-х гг. по 1721 год возникли вольные казачьи станицы вдоль восточного Терека, и в том же регионе были возведены первые регулярные русские крепости; в 1721 году терское казачество было изъято из ведения Посольского приказа и передано в распоряжение Военной коллегии – казаки превратились в слуг государства. Только на второй стадии (1722-1775 гг.) российское правительство приступило к переселению значительного числа казаков и других служилых людей. Вдоль Терека было сооружено несколько новых крепостей, включая первое постоянное долговременное укрепление – крепость Кизляр. На третьей стадии (1776-1860 гг.) создание военной линии было завершено, и она продвинулась дальше в горы; вдоль линии были расселены казаки, при этом запорожское казачество было преобразовано в черноморское казачество и получило земельные пожалования на Кубани. Затем начались переселения и спонтанные миграции большого числа крестьян. Приток русских происходил одновременно с мощными этническими сдвигами среди местных народов, включая переселение значительной части армян и грузин; движение осетин с гор в предгорья и на равнины; миграцию ногайцев из предгорных степей за реку Кубань и в степи Приуралья, Прикаспия и Крыма; и, наконец, массовый исход за пределы России примерно 700 000 черкесов в 1850-1860-х гг .
Как только утвердилось постоянное российское присутствие вдоль Терека, там стали селиться группы беглых горских крестьян и рабов, что нередко вызывало серьезные дипломатические осложнения. Один из первых известных инцидентов, вызванных проблемой пленных, был связан с защитой русскими местных беглецов. В 1774 году ботаник Самюэль-Готлиб Гмелин в ходе исследовательской экспедиции в район Каспия был захвачен в Дагестане правителем (уцмием) Кайтага, Амиром Хамзой. За несколько лет до этого около двухсот семейств подданных Амира Хамзы бежали под покровительство России, и теперь он требовал их возвращения или же выплаты 30 000 рублей в обмен на освобождение Гмелина . Начиная с 1740-х гг. кабардинские князья и вожди неоднократно жаловались российскому правительству на побеги своих рабов в русские поселения. Основание в 1763 году русской крепости Моздок вблизи кабардинского селения еще более усугубило положение, поскольку сотни кабардинцев бежали под защиту русских. В 1764 году в Петербург была послана кабардинская делегация с требованием уничтожить крепость, выплатить компенсацию за беглецов-христиан и впредь возвращать любых беглых подданных Кабарды; эти требования, конечно же, были отклонены. К тому моменту в Моздоке проживало более двухсот крещеных кабардинцев. В 1767 году около 10 000 местных крестьян бежали на укрепленную территорию между реками Терек и Малка и соорудили мост через Терек для побега. Несмотря на обещание защиты со стороны русского коменданта крепости Кизляр, крестьяне договорились со своими князьями о снижении налогов и повинностей и о праве на уход к другим хозяевам, после чего многие из них вернулись. В 1771 году, после еще одной петиции из Кабарды, Екатерина II согласилась вернуть беглых кабардинских рабов, а за каждого перешедшего в христианство уплатить 50 рублей выкупа . Это решение было принято по той причине, что Россия тогда не хотела осложнять отношения с Османской империей (считавшей Кабарду своей вассальной территорией), а также потому, что многих крестившихся кабардинцев, по мнению русских, в действительности христианство не интересовало.
Россия также решила обратить пристальное внимание на осетин, считавшихся «заблудшими христианами» и ставших объектом особой миссионерской активности. Переселение осетин с гор в долины началось с основания Моздока (1763 год) и Владикавказа (1784 год). Фактически Моздок первоначально предназначался для того, чтобы служить укрепленным поселением Осетинская, куда будут приглашаться для переселения осетины, грузины, армяне и другие «христианских народов люди» и где они получат право свободно сооружать храмы и исповедовать свою веру, а проживание мусульман будет запрещено. Вместо Осетинской был построен Моздок, но намерение сделать его центром притяжения для переселения осетин сохранилось. Масштабы переселения осетин возросли в 1820-х гг., когда Ермолов начал вытеснять кабардинцев из района Военно-Грузинской дороги и расселять там осетин; к 1840-м гг. около 21 000 осетин проживало на Владикавказской равнине . Многие из них поступили на казачью службу, особенно в Моздокское Казачье братство и в Горский Казачий полк.
В XVIII и XIX вв. российское правительство приложило большие усилия для привлечения на Северный Кавказ армян. Первое значительное земельное владение было пожаловано в 1710 году карабахскому армянину Сафару Васильеву в районе Кизляра для посадки тутовых садов (для разведения шелковичных червей). В XVIII в. большое количество армян из Турции и Персии переселились в бассейн Терека; другие бежали туда с гор, из крымского или ногайского плена. В этот период Кизляр и Моздок были населены преимущественно армянами: в 1796 году в Кизляре проживало 2 800 армян и только 1 000 русских. В 1789 году 55,6% населения Моздока составляли армяне и грузины. Еще около 3 500 армян из ханств Дагестана и Прикаспия расселились в 1797 году вдоль Кавказской военной линии. Армяне занимались производством шелка и виноградарством, а также создавали основу всей региональной торговли на Северном Кавказе. Другая большая группа армян в 1839 году пришла из-за реки Кубань, чтобы расселиться вдоль западной части казачьей линии в районе Армавира, жители которого (даже в 1859 году) говорили на черкесском диалекте и внешне напоминали горцев . Сложность ситуации на этнической границе ярко иллюстрирует пример армавирских армян, которые были армянами по самосознанию, христианами по вере и подданными Российской Империи, жившими в казачьей среде, говорившими, одевавшимися и питавшимися по-черкесски, соблюдавшими черкесские обычаи.
Первыми, наиболее многочисленными и наиболее широко расселившимися русскими жителями на Северном Кавказе были казаки. Следовало бы взять в кавычки и слово «казаки», поскольку казачество на Северном Кавказе трудно свести к единой этнической общности или просто к сословному обозначению. Единственной общей их чертой было то, что к XVIII веку Российское государство рассматривало казаков Северного Кавказа как своих слуг, обязанных исполнять военную, курьерскую, строительную или другую службу. Это, конечно же, не означает, что все казаки так и поступали – многие восставали против тех или иных повинностей, создавали разбойничьи банды или дезертировали в горы. Насколько являлся казаком Яков Алпатов из станицы Наурской, дважды убегавший в горы, принявший ислам и сколотивший из чеченцев и казаков воровскую шайку, которая грабила села, похищала скот и захватывала пленников не только у казаков, но и у калмыков и ногайцев далеко в степи ?
Первые казачьи общины, возникшие вдоль Терека в XVI и XVII вв., представляли собой пеструю смесь различных беглых людей:
кочующих или беглых казаков; старообрядцев и сектантов; рабов, захваченных русскими, и представителей коренных народностей Кавказа, бежавших из рабства, от наказания или кровной мести. К тому моменту, когда терские казаки были формально приняты на русскую службу в 1721 году, они уже проживали в данном регионе на протяжении двухсот лет в качестве вольных поселенцев, пиратов и разбойников. Путь Волга – Каспий – Терек был хорошо освоен в обоих направлениях: как дорога переселения на Кавказ; как маршрут грабежа, рыболовного промысла и торговли; как, наконец, исходный пункт повстанческих движений, распространявшихся на основную территорию страны. Селения возникали и исчезали; их обитатели погибали, попадали в плен или уходили в другие поселения. Терские казаки устремлялись на север для участия в главных казачьих восстаниях XVII и XVIII вв.; после этих восстаний беженцы откатывались назад, к далеким побережьям и густым лесам. Возможно, наиболее известным бунтовщиком этого периода был «царевич Петр» (Петрушка), который с Терека поднялся на парусах на север, чтобы соединиться с Болотниковым, и стал заниматься грабежом, курсируя вверх и вниз по Волге. Стенька Разин начинал свою «преступную карьеру» как пират на Каспии (и на Нижней Волге) и использовал в качестве одной из своих баз остров Чечень, находившийся недалеко от берега у места впадения Терека в Каспийское море. Другие казаки продолжали разбой на Каспийском море и в XVIII веке: в 1737 году персидский консул в Санкт-Петербурге жаловался на русских пиратов на Каспии, владевших в общей сложности примерно 70 кораблями и базировавшихся на острове недалеко от Баку. Пугачев также действовал в районе Терека; будучи приписанным к Терскому Семейному войску в 1772 году, он выступал против несправедливой оплаты казачьей службы, был арестован в Моздоке и бежал .
Но Кавказ был не просто южной окраиной огромного казачьего моря, в которое вливались бурные потоки лихих пришельцев с севера. Он также был местом, где казаки оседали, женились на представительницах коренных народов, воевали против или вместе с горцами или степняками, смешивались с местными этническими общностями. Беглое описание различных народов западного побережья Каспийского моря, составленное капитаном Иоганном-Густавом Гербером в 1728 году, при всей его точности и бюрократической прямолинейности показывает, насколько трудно различимой оставалась грань между казаками и не-казаками. Существовали гребенские казаки, потомки первоначальных беглых крестьян, и казаки, жившие грабежом («воровством») и обитавшие в горах Северного Кавказа. Автор сообщает, что ранее они страдали от набегов своих соседей «татар», похищавших у них жен и детей (дети, скорее всего, и происходили от смешанных браков между казаками и «татарами»), но теперь жили с соседями дружно. Терские казаки, составлявшие гарнизон Терской крепости, представляли собой сочетание донских казаков и терских татар, обращенных в христианство. Терские татары исповедовали ислам, говорили на «ногайском» языке, жили в шатрах («как ногайцы»), занимались не только скотоводством, но и рыболовством, а соленую и сушеную рыбу продавали «татарам», жившим в горах. Согласно другим источникам, «терскими татарами» назывались казаки и коренные жители, рыбачившие в районе устья Терека; они были также известны в XVIII веке как «терские ногайцы». Ставропольские татары говорили по-русски, являлись христианами и казаками. Селение дагестанцев и кумыков Андрей (Эндери) было основано «беглыми российскими людьми и казаками, которые здесь воровством питались» и «такими татарами, которые такие промыслы употребляли» .
Неоднородность этнического состава казачьих групп на Северном Кавказе значительно возрастала по мере того, как в XVIII и XIX вв. усиливался интерес России к данному региону. С сооружением каждой новой крепости из внутренних областей переселялись группы донских, волжских, хоперских и яицких казаков. Казачьи полки постоянно пополнялись представителями нерусского населения, включая грузин, армян и представителей других народов Северного Кавказа. Чеченцы, кабардинцы, осетины и другие горцы либо вступали в уже существовавшие казачьи части, либо формировали свои собственные, как, например, Горско-Моздокский полк, Горский Казачий полк или Семейный Кизлярский полк. Большинство мусульман при этом принимало православную веру, однако в Горско-Моздокском полку служили и мусульмане. Еще в 1858 г. 10% казаков Кавказской военной линии исповедовали ислам. Государственные крестьяне-переселенцы, беглые крепостные и отставные солдаты также в большом количестве поступали на казачью службу. В 1832-1833 гг. более 30 поселений государственных крестьян были просто переименованы в казачьи станицы. Когда Запорожская Сечь была восстановлена в виде черноморского казачества и последнему в 1792 г. были пожалованы земли вдоль реки Кубань, тысячи незапорожцев, участвовавших вместе с казаками в русско-турецкой войне, также переселились на эти земли. По оценке одного историка, только 30% первоначального черноморского казачества являлись настоящими запорожцами. Среди остальных казаков 40% были добровольцами, примкнувшими к запорожцам во время войны, а 30% составляли поляки, русские, молдаване и представители других этносов, переселившиеся на новую границу вместе с казаками . В течение последующих 60 лет более 80 000 казаков и крестьян были переведены на эти земли с Украины, и к ним присоединились тысячи не-казаков из казачьих областей (иногородних), нелегально сопровождавших переселяющихся колонистов.
Постоянно существовал также приток на Северный Кавказ беглых крестьян из России и с Украины. Они присоединялись к поселениям государственных крестьян или казаков либо основывали собственные селения, которые могли иногда существовать десятилетиями, не будучи замеченными властями. Как гласят народные предания, многие селения на Северном Кавказе первоначально возникли в качестве тайных убежищ отрядов беглых крепостных. Например, село Петровское на реке Калаус было предположительно основано беглым крепостным Петром Бурлаком, поселившимся в 1750-х гг. в густом лесу и занявшимся таким же разбойным промыслом, как и обитатели близлежащих «татарских» селений. Позднее к Бурлаку присоединились другие беглые крепостные, многие вместе со своими семьями, и глубоко в лесах возникло русское селение. Бурлацкое ущелье на правом берегу реки Буйвол служило прибежищем для беглых крестьян, которые, возможно, селились там, дабы избежать рекрутских наборов и гнета своих помещиков, и вели вольную жизнь разбойников и грабителей .
Побеги крестьян на Северный Кавказ участились в 1820-х гг., когда государственное переселение казаков и государственных крестьян дало пищу слухам о существовавшей на юге свободе от податей и повинностей. В мае 1826 г. Николай I сделал специальное заявление, что слухи о свободе для крестьян и крепостных на Кавказе ложны, и все, кто туда бежал, будут наказаны по всей строгости законов. Однако это заявление не достигло своей цели, поскольку на протяжении трех последующих десятилетий тысячи крестьян продолжали стекаться на Северный Кавказ. Необходимость заселения региона и развития в нем сельского хозяйства часто заставляла местные власти закрывать глаза на подлинный социальный статус вновь прибывших. Зачастую переселенцев соблазняли не просто слухи: в 1832 г. саратовский губернатор сообщал, что во вверенной ему губернии и на Земле Войска Донского появляются беглые, дабы привлечь новых переселенцев на Кавказ; аналогичные сообщения поступали из Воронежа и Екатеринослава. Иногда с Кавказа возвращались и целые вооруженные отряды с требованием выдачи своих семей и собственности. Черноморские казаки также посылали вербовщиков для привлечения беглых на свои земли, где ощущалась острая нехватка рабочей силы .
В 1837 г. крестьяне особенно часто бежали в район крепости Анапа, где было объявлено, что беглецам будет предоставлено убежище, они будут включены в ряды казачества и, согласно одному из вариантов, получат специальные документы, позволяющие им вернуться к местам прежнего проживания и освободить свои семьи. Туда направились тысячи людей, причем у некоторых крестьян имелись фальшивые паспорта, и прибывали они совершенно открыто, на тройках. Были сообщения о бандах беглых в окрестностях Темрюка, ведших жизнь гайдамаков, занимавшихся рыболовством и разбоем и всегда ходивших, подобно запорожским казакам, с мушкетами, пистолетами и пиками. Возможно, некоторых крестьян соблазняла мечта о существовавшей когда-то вольной воле; но более важным обстоятельством, несомненно, был прием, оказывавшийся беглецам казаками, которые сразу включали в свои ряды вновь прибывших либо укрывали их на своих хуторах или в рыбачьих артелях, где их высоко ценили из-за нехватки рабочей силы .
Наиболее существенной чертой северокавказского общества, помимо относительной свободы поселения, была дороговизна труда. Крайне редко встречался тот тип поселения, который преобладал на основной территории России, – крепостная помещичья деревня. В 1857 г. крепостные составляли менее 3% населения Северного Кавказа (Ставрополья и области Терека и Кубани); после малонаселенных Архангельского края и Сибири это была часть империи с наименьшим процентом крепостного населения .
Нехватка рабочей силы придавала специфический характер общественной жизни казаков и государственных крестьян, которым приходилось нанимать большое количество людей для обработки своих полей и садов. В 1850-е гг. в летние месяцы казаки Кавказской военной линии нанимали до 4 000 сельскохозяйственных работников; черноморские же казаки нанимали почти 15 000 человек. Государственные крестьяне также нанимали ежегодно тысячи людей, преимущественно для работы на своих хуторах. Некоторые из сезонных работников были крестьянами из внутренних областей России, другие принадлежали к коренному населению. В середине XIX века от 20 до 25 тысяч сезонных наемных работников с гор проживали в Кизляре с весны по осень; их было настолько много, что в 1842 г. было создано даже специальное учреждение для «попечительства над приходящими в город мирными горцами». На протяжении 1850-х гг. около 15 000 ногайцев работало на помещиков и казаков в Кизлярском уезде . Количество туземцев в городах и казачьих станицах еще более возрастало во время проведения ярмарок и по базарным дням.
Именно небольшие северокавказские города служили основными местами этнического взаимодействия. Коренное население со всех сторон устремлялось к городам в целях торговли или в поисках сезонной работы, а многие проживали в них постоянно, благодаря чему эти центры региональной торговли приобретали живой, пестрый и этнически разнообразный облик. Но не все русские города Северного Кавказа были в равной степени многоликими. Такие старые города-крепости, как Кизляр и Моздок, являлись центрами местной торговли, этнического разнообразия и русско-туземного обмена и взаимовлияния. Екатеринодар, столица черноморского казачества, оставался населенным почти исключительно казаками, но по базарным дням и во время ярмарок тысячи людей из-за реки Кубань наводняли город. Говоря о черкесах, виденных им в Екатеринодаре, который он посетил в 1847 г., Моритц Вагнер писал: «Странно видеть этих людей, которые несколькими днями ранее совершали набеги, возможно, грабили и убивали, ныне мирно бродящими среди групп казаков» . Ставрополь, наиболее быстро развивавшийся в XIX в. город Северного Кавказа, являлся административным центром и был преимущественно населен казаками и государственными крестьянами. В середине XIX века Владикавказ оставался военным городом с осетинскими поселениями по окраинам.
Рядом с городами и казачьими станицами Кавказской военной линии располагались селения так называемых «мирных» горских народностей. Они формально перешли на сторону Российской Империи и прекратили практику набегов на русскую границу. Однако, в зависимости от меняющейся военной ситуации, «мирные» горцы могли быстро переменить ориентацию и присоединиться к нападающим с гор. Между крепостями, казачьими станицами и этими туземными поселениями существовали длительные связи и взаимодействия, однако сохранялось определенное недоверие, подозрительность и осторожность с обеих сторон. Потто называл «мирных чеченцев», живших между реками Сунжа и Терек, «самыми злыми и опасными» из всего окрестного населения: «Мирные аулы служили притонами для разбойников всех кавказских племен; в них укрывались партии перед тем, чтобы сделать набег на линию; здесь находили радушный прием все преступники, и нигде не было так много беглых русских солдат, как именно в этих надтеречных аулах». Вагнер описывает положение черкесских племен на левом берегу Кубани с большей долей симпатии, признавая сложность ситуации, в которой оказались эти люди: «Зажатые между русскими и их противниками, они изо всех сил стараются сохранять нейтралитет, заверяют обе стороны в своем дружественном отношении, сражаются один день на стороне русских, другой – на стороне своих соотечественников и служат в качестве разведчиков и шпионов и тем, и другим» . Этот ненадежный слой населения являлся, возможно, для Российского государства источником основных трудностей на Северном Кавказе. Военачальники пытались упростить ситуацию, предпринимая карательные акции без разбора.
Другой ненадежный слой составляли беглые и дезертиры – как русские, так и представители других национальностей. Возможно, они никогда не были особенно многочисленны, но само то обстоятельство, что этническая граница постоянно была столь текучей, вызывало серьезную озабоченность у местных властей по поводу лояльности тех, кто сражался с горцами. В XVIII в. местные военачальники с подозрением относились к терским казакам по причине их культурной и этнической близости к горским народам. После основания в 1722 г. крепости Святой Крест армейское командование планировало перевод в нее гребенских казаков (первыми заселивших область Терека). Однако из-за опасений по поводу их бегства за Кубань гребенских казаков в конце концов оставили на месте. В 1770-е гг. возникли подозрения, что гребенцы вступили в тайный сговор с казаками-некрасовцами, которые после восстания Булавина стали беженцами, проживали на нижней Кубани, совершали оттуда набеги на русские поселения совместно с кабардинцами и участвовали в русско-турецкой войне 1768-1774 гг. на стороне турок. В 1774 г. генерал Де Медем распорядился принимать гребенских казаков на службу с большой осторожностью . На протяжении всего XVIII в. в неспокойные периоды командование крепости время от времени запрещало общение обитателей крепости с жившими за их пределами местными жителями, опасаясь заговоров.
Дезертирство являлось предметом постоянной тревоги для России в период наиболее интенсивных военных действий на Северном Кавказе после 1817 г. Периодически от различных селений требовали возвращения российских дезертиров, а в 1842 г. Николай I приказал местным командирам предлагать горцам соль в качестве платы за их выдачу. В 1845 г. граф Воронцов выпустил прокламацию, обращенную к русским дезертирам, в которой обещал полное прощение тем, кто добровольно вернется в строй: «Главно-командующий надеется, что беглые солдаты поспешат воспользоваться монаршим прощением и милостью и не захотят оставаться дольше в нищете и среди иноверцев» .
Однако многие предпочли остаться, и, согласно сообщениям очевидцев, их существование было не столь уж плачевным. Захваченный в плен казак свидетельствовал, что в принадлежащем Шамилю селении Ведено находилось около 300 русских дезертиров, которые обслуживали артиллерию, женились на чеченках, одевались по-черкесски и жили достаточно хорошо. Капитан А.И.Руновский сообщал, что многие русские дезертиры приняли ислам, женились на горянках и вели счастливую семейную жизнь. По его словам, многие из местных женщин покидали дома своих родителей, дабы выйти замуж за русских дезертиров, поскольку последние обращались с женщинами значительно лучше, чем горцы; дезертиры были также предметом особой заботы Шамиля, принимавшего строгие меры по защите их от мелких притеснений со стороны новых соседей. По некоторым сообщениям, от 400 до 600 русских солдат проживало с Шамилем в Дарго. Ходили слухи, что он жил в доме, построенном беглецами в европейском стиле, что у него был четырехтысячный корпус гвардии, состоявший из представителей всех национальностей и созданный на основе отряда, в составе которого были польские и русские дезертиры, и что предшественника Шамиля Хамзу Бека постоянно сопровождали русские телохранители. Рассказывали даже, что писатель-декабрист Александр Бестужев-Марлинский, чье тело так и не было обнаружено после гибели в бою в 1837 г., остался жив и сражался на стороне Шамиля . В данном случае важна не столько правдивость подобных слухов, сколько их устойчивая распространенность. Сама возможность их существования свидетельствует о крайней неопределенности данной этнической границы. В результате межнациональных браков, взаимодействия и взаимовлияния, обращения в другую веру, аккультурации и дезертирства на Кавказе подчас трудно было разобраться, кто есть кто. Как заметил Пушкин после встречи на пути из района Казбека в Тифлис с персидским придворным поэтом, оказавшимся в конце концов не напыщенным восточным человеком, а вполне «европейским джентльменом», на Кавказе не стоит «судить о человеке по его бараньей папахе и по крашеным ногтям» .
Россия пыталась преодолеть состояние неопределенности на северокавказской границе различными путями. Чисто военные решения, подобные ермоловской практике тотального уничтожения горских селений после набегов на русскую линию, уже довольно хорошо изучены историками. Специальные летучие дивизии генерала Ермолова, подкрепленные артиллерией, в Кабарде, например, передвигались от селения к селению, требуя от горцев покорности, прекращения набегов и переселения. Произвольно-выборочное уничтожение селений, поджог садов, угон скота, вырубка лесов и насильственное переселение народов представляются отчаянными попытками преодолеть неопределенность, укрепить грань между понятиями «мы» и «они». И в значительной степени это сработало, поскольку можно считать, что именно система Ермолова повинна в нарастании ожесточенности военных действий на Северном Кавказе и в успехе Шамиля при создании альянса различных горских народов для отражения натиска русских. Но существовали и другие способы установления союзнических отношений и прояснения идентичности, как, например, оригинальные этнографические методы, применявшиеся в отношении к калейдоскопическому разнообразию кавказских народов, или использование рассказов о кавказском плене и мифов о героизме. Например, захват пленных и получение за них выкупа были обычной для обеих сторон практикой на протяжении столетий, но в XIX веке такие инциденты стали обретать статус сенсации – о них широко писали, обосновывая необходимость наступления на горские племена; в сознании общества создавались стереотипные образы кавказской жестокости, террора и пыток, а в то же время захват пленных русскими изображался как «цивилизующее» мероприятие.
Героические мифы также существовали в изобилии. Я завершу статью одним из них, показывающим, насколько такие темы важны для укрепления границ. Один из наиболее ранних героических мифов русского «фронтира» на Северном Кавказе касается битвы у казачьей станицы Наурской 11 июня 1774 г. Согласно сообщению генерала Де Медема, около 10 000 кабардинцев атаковали станицу, недавно основанную волжскими казаками-переселенцами. Набег отражали 800 станичников, включая женщин, сражавшихся косами и ливших кипяток на головы нападавших. Важнее всего то обстоятельство, что набег произошел в контексте общей смуты и нарушения союзнических обязательств. Среди мертвых кабардинцев было обнаружено тело Коргока Татарханова, получившего тремя годами ранее в Санкт-Петербурге офицерский патент, чин капитана и годовой оклад в 150 рублей. За несколько дней до набега в округе побывали некрасовцы, призывавшие соседних гребенских казаков нарушить верность России. Пугачев также был в станице Наурской двумя годами ранее и вел среди вновь прибывших агитацию по поводу несправедливости оплаты; он был даже уполномочен от имени населения Наурской и двух других станиц отправиться в Петербург, дабы опротестовать условия казачьей службы .
Героическая оборона станицы со временем, в условиях весьма неустойчивых союзнических отношений, стала историей о глубоко «российской» сущности казачества. Н.Ф.Самарин посетил станицу Наурскую в 1862 г., и к тому времени вышеупомянутое повествование полностью трансформировалось: численность кабардинцев возросла (до 14000 человек), а численность казаков уменьшилась (до 200 человек). Якобы в сражении принимали участие и дети, метавшие камни со стен крепости; женщины орудовали не только косами, но и серпами: одна героиня отсекла головы трем кабардинцам. На врагов лили не только кипяток, но и распространеннейшее русское кушанье – горячие капустные щи. Согласно Самарину, осада происходила 11 июня, в день апостолов Варфоломея и Варнавы, поэтому казаки воздвигли церковь в их честь; возникла легенда, что апостолы, верхом на белых конях и облаченные в белые одежды, внезапно появились посреди неприятельского стана, и враги в ужасе отступили. 11 июня стало праздником в станице Наурской: казаки всего полка собирались для парада, «военных забав» и гулянья. Эта битва также вошла в местную идиоматику. Когда казаки из Наурской встречали кабардинца, они часто спрашивали: «А что, дос (приятель), не щи ли в Науре хлебал?» Этот намек явно имел глубокое значение и для кабардинцев, поскольку из-за подобных насмешек часто возникали кровавые стычки . Таким образом, битва при станице Наурской не только стала казачьей легендой, но и вошла в повседневную жизнь наурских казаков. Хотя и невозможно определить, кто сыграл более важную роль в создании мифа, сами казаки или те, кто о них писал, очевидно, что русификация данного сюжета упростила событие, имевшее неоднозначный характер, и послужила на пользу Российскому государству.
