ГЛАЗАМИ ЛИНГВИСТА: ГАРАМАНТИДА В КОНТЕКСТЕ

[Analogopotom]

Только на одном из арамейских диалектов, сирийском, в христианских текстах 'ārāmānō хотя и означает «язычник», но в нескольких трактатах встречается в значении «сириец». В тех текстах Библии, которые написаны на так называемом «библейском, арамейском» диалекте, слова «арамей», «арамейский язык» вовсе не встречаются. Евреи, которые за несколько веков до новой эры перешли на разговорный арамейский язык, называли его 'ărām ī t, однако себя; арамеями никогда не называли.
Ситуация весьма запутанная: в стране тубу побывали какие-то «белые люди», которых тубу называют почему-то арабским словом «христиане» (по-видимому, не просто «европейцы» или «люди белой расы»: Христос на тубу — имя того же корня — Nessara, т. е. «Назарянин»), а самих арабов они называют «арамеями» (причем слово это попало* к ним не из арабского, где его нет) и «иудеями»! Кто оставил следы на Тибести: гарамантские эмигранты, евреи рассеяния, сирийские христианские миссионеры средневековья? Вот задачка для историков. К неполным или ложным выводам может привести и оперирование с именами собственными, в том числе с теонимами, если оно не опирается на квалифицированный этимологический анализ.

[Analogopotom]

Так, М. Айюб называет «коренной ливийкой» женское божество Тиннит, которому, по-видимому, поклонялись гараманты. Рядом исследователей эта ливийско-пуническая богиня сопоставляется или прямо отождествляется с египетской богиней Нейт. Оставляя в стороне сравнительные характеристики обоих персонажей, отмечу, что с лингвистической точки зрения имя Нейт затруднительно произвести из имени Тиннит; напротив, Тиннит может закономерно производиться от Нейт на любом берберском (а значит, и на праберберо-ливийском) языке с вероятным значением «та, которая Нейт». Это, конечно, не исключает изначального неегипетского происхождения имени Нейт, означая лишь то, что, если два эти имени связаны, имя Нейт первично по отношению к имени Тиннит, а не наоборот(25).
Еще один пример — из книги Ю. М. Кобищанова «На заре цивилизации. Африка в древнейшем мире» (М., 1981). Говоря о египетских религиозных представлениях, автор утверждает, что Египет оказал в этой сфере существенное влияние на соседние народы. Такое утверждение, распространенное в литературе, при всей своей самоочевидности, не столь легко доказать на конкретном материале. Мне уже приходилось писать о том, что анализ, например, египетско-семитской культурной лексики указывает на направление заимствования целого ряда слов из семитоязычного ареала в Египет, а не наоборот(26)—вывод как будто не вполне укладывающийся в общепринятые представления о культурной ситуации в этом районе в III—II тысячелетиях до н. э. Как бы то ни было, языковой, этимологический аргумент, который приводит Кобищанов,— один, и он неверен. Автор пишет (с. 212): «Образ бога охотников и пастухов пустыни Сета постепенно настолько оброс демоническими, дьявольскими чертами, что стал напоминать вездесущего «Князя Тьмы», «Духа Зла» — Сатану. Кстати сказать, Сет и Сатана — очень сходные имена. Тот же корень порой звучит и в именах Сатаны некоторых кушитских и сахарских народов, которых в раннем средневековье арабы считали „магами и дуалистами». Если эти близкие к Египту народы испытали влияние религиозно-философского дуализма древнего Востока, то скорее всего это влияние не иранского, а древнеегипетского происхождения».
Не знаю, о каких конкретно кушитских и сахарских народах говорится в цитированном отрывке, но если довод о влиянии Востока строить на том, какой корень «порой звучит в именах Сатаны» во всех известных мне кушитских и сахарских языках, то влияние это определить проще простого — оно арабское.
И упомянутые «имена» суть одно: арабск. šayţān (ср. древнееврейск. ŝātān, откуда арабский термин, вероятно, и заимствован). Это же слово есть в кушитских языках: сомали (šaytan-ka) и квара (sayţān), в чадском языке хауса (šaytan), в сахарском языке тубу (šedán) и в нубийских языках (šeytān). При этом никакого отношения данный семитский термин к египетскому Сету не имеет: Сет по-египетски транслитерируется как sth или stš (из *sth), в более поздних текстах — swth, sth, (в вавилонской (передаче šutah), тогда как семитское слово восходит к форме * šа (у) ţān. Как видим, в этих двух корнях нет ни одного общего согласного; похожими они могут показаться только в передаче русскими буквами без диакритических знаков.
В главе «Путешествия слов» Ю. М. Кобищанов пишет: «...не зная их (слов.— A.M.) действительного происхождения, мы не должны вступать на весьма неверный путь сближения слов разных языков лишь по их внешнему сходству» (с. 40). При полном согласии с этим утверждением должен констатировать, что, во-первых, практически все конкретные сближения слов в африканских языках, от которых не удержался автор (в этимологии вообще есть что-то маняще-роковое, как в сиренах), произведены именно по их внешнему сходству и поэтому неверны, a, во-вторых, для многих из них имеются вполне надежные, а для некоторых — вероятные этимологии, однако вовсе не те, которые предлагает автор.


25. Если же принять предположение, что Тиннит — производное имя от общеберберского глагола * inni «сказать, говорить», то ее следует считать исконным ливио-берберским божеством, и тогда связь с Нейт становится весьма проблематичной.
26. Милитарев А. Современное сравнительно-историческое афразийское языкознание: что оно может дать исторической науке?— Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Тезисы и доклады конференции. Ч. 3. М., 1984.

[Analogopotom]

Удивительные высказывания встречаются в исторических работах и по поводу языков и письменности народов Северной Африки. Так, М. Айюб пишет: «На гарамантском языке в Феццане больше никто не говорит. Единственное племя, сохранившее этот древний язык (правда, с большой примесью языка туарегов и хауса), проживает вблизи Ниамея, столицы Нигера, и называется джерма». Объясняется и история гарамантов-джерма: «В Нигере, в том месте, до которого дошли царь Гарамы и Матерн, до сих пор живет племя, называющее себя гарамантами. Это потомки солдат гарамантов, оставшихся там в I в. н. э.». Непосвященному читателю впору всплеснуть руками и воскликнуть: да «уда же смотрят бездельники-гарамантоведы, собирающие по крупицам косвенные данные о таинственном древнем народе, когда близ столичного града Ниамея (туда, вероятно, и автобусы ходят) ждут их расспросов о знаменитых предках и о живой гарамантской речи наследники былой солдатской славы! Беда в том, что все эти высказывания М. Айюба — не более чем образец научной безответственности. Действительно, у реки Нигер живут негроидные племена (вспомним: гараманты— европеоиды), говорящие на диалекте джерма языка сонгай нило-сахарской семьи языков, никакого отношения к ли-вио-берберским языкам, на одном из которых предположительно говорили гараманты, не имеющего, поэтому оснований считать, что часть гарамантов — участников похода, описанного Плинием Старшим, осталась на берегах Нигера, нет, да и отстаиваемая Анри Лотом гипотеза о том, что гараманты и Юлий Матери дошли до Нигера, другими исследователями оспаривается (см. в статье Лоу). Остается только название — джерма, совпадающее с названием города Джерма в Феззане, вероятная связь которого с древним топонимом «Гарама» обсуждалась выше. Однако есть в районе реки Нигер и другой населенный пункт с похожим названием: Гурма Гхарус. В Нубии есть местечко Керма, давшее название целой археологической культуре. Имеется ли здесь какая-то связь? Возможно. Пока, однако, наука не располагает никакими фактами или хотя бы на чем-то основанными гипотезами об этом.
Противоречивы и высказывания о письменности гарамантов. «...Гараманты не были склонны записывать что-либо»,— утверждает М. Айюб в одном месте. И в другом: «К сожалению, при раскопках захоронений не было обнаружено каких-либо надписей, из которых можно было бы узнать имена усопших, их возраст, сведения из их жизни». И, наконец: «По существующим данным можно с уверенностью сказать, что письменность гарамантов полностью отличалась от письма тифинаг, известного сейчас». Что все это значит? Так есть надписи или нет? Видимо есть, если «по существующим данным... с уверенностью... полностью отличалась»! Значит, нет только таких надписей, «из которых можно было бы узнать...», т. е. надписей читаемых, поддающихся дешифровке. Откуда же тогда уверенность в полном отличии от письменности современных туарегов — тифинага? И как быть с отсутствием склонности к «писательству» у гарамантов, если надписи есть? Все загадочно...

[Analogopotom]

К ливийскому письму, на разновидностях которого составлены надписи, найденные в Феззане, и другие надписи в разных точках Средиземноморского побережья и Сахары и к которому относится также туарегское письмо тифинаг, мы еще вернемся. Здесь же отметим, что огромное число надписей, разбросанных по всей пустыне, пока никем не систематизировано и не датировано. Проблема датировки наскального письма тесно связана с вопросами датировки различных «стилей» наскального искусства, также пока далекими от разрешенности, с соотношением состояния патины на рисунках и надписях (см. выше). Поэтому и высказывания историков типа того, что «некоторые надписи и рисунки значительно древнее литературных источников» (Ч. Дэниэлз), не следует принимать всерьез: древнейший литературный источник о гарамантах, которым мы располагаем,— геродотовская «История» относится к V в. до н. э., о ливийских племенах вообще упоминают египетские источники III тысячелетия до н. э., а самый ранний (собственно говоря, единственный) датированный текст ливийским письмом относится ко II в. до н. э.; сахарские надписи могут быть и древнее, но это пока всего лишь догадки.
Не более обоснованным, чем удревнение сахарских надписей в приведенном высказывании Дэниэлза, представляется и их «омоложение». Анри Лот, говоря о найденных им изображениях льва, одно из которых сопровождается надписью, пишет: «Наличие письменных знаков позволяет определить возраст этих рисунков — самое большое тысяча лет»(27). Это очень рискованный критерий для установления верхней временной границы обитания льва в Сахаре — надписи могут быть и значительно древнее.
Наконец, еще одно высказывание о ливийском письме, именно о туарегском письме тифинаг, которое вызывает возражение, принадлежит Ю. Поплинскому: «Мужчины с письменностью не знакомы, поскольку она используется преимущественно в культовых целях; древние же культы отправляли женщины племени» »(28 ). Здесь вновь для демонстрации архаичности туарегского мира, высвечивания его гарамантского исторического фона применяется прием «смещения планов». Не говоря уже о том, что отправление древних культов «женщинами племени» всего лишь предположение (сочетание «древние культы», надо понимать,— намек именно на гарамантов: кто же знает, кем отправлялись древние культы у туарегов?), утверждение о преимущественно культовых целях письменности у современных туарегов — натяжка. Краткие надписи на тифинаге делаются на щитах и кожаных деках скрипки амзад, на утвари и браслетах, скалах и каменных плитках, на пергаменте, а в наши дни и на бумаге»(29). Как правило, это пожелания, предупреждения, любовные послания, метки владельца; подавляющее большинство их вообще не прочитано (исследователями, разумеется) и не изучено.

27. Лот А. К другим Тассили. Л., 1984, с. 34 (см. также примеч. 13).
28. Поплинский Ю. Ук. соч., с. 167.
29. Lhote H. Les Touaregs du Hoggar. P., 1984.

[Analogopotom]

Вот типичный образец такой надписи на тифинаге; она сделана на щите на языке ахаггар:



Надпись на тифинаге

Переводится эта надпись следующим образом:
«Это я, Гайша(30), говорящая: «гарантирует его (31) от того, чтобы не иссякла эта страсть».
Та, тебя похищающая, говорящая: „Гарантируется владелец его(32) против женщин» (33).
Это я, Ашама(34), говорящий: „Приветствуй девушек Гамелена!»
-------------------------------------------------------------------------------
30. Женское имя арабского происхождения — из Айша.
31. Т. е. щит гарантирует владельца.
32. Т. е. щита.
33. Т. е. обладание этим подаренным Гайшой щитом — гарантия против покушения других женщин на обладателя.
34. Значащее мужское имя — «сын мамы».
-------------------------------------------------------------------------------

Интересно, что вполне «светская», судя по приводимым Ш. Фуко контекстам, семантика глагола edmen «гарантировать» (кстати, заимствованного из арабского) свидетельствует скорее против классификации этого текста как заклинания, каковым он может показаться.
Любопытнейшая функция письма тифинаг— его использование для «тайной коммуникации» на знаменитых туарегских ахалах — музыкально-поэтических вечерних чаепитиях, устраиваемых незамужними молодыми женщинами. Когда глубокой ночью притупляется бдительность «дуэньи» — женщины постарше, призванной следить за порядком, наступает пора назначения свиданий. Делается это так: партнеры— девушка и юноша — чертят пальцем на ладони друг друга знаки тифинага, ведя своеобразный письменный диалог. Но ведь это свидетельствует о поголовной грамотности! Хочешь устроить личную жизнь — учи тифинаг... Ю. Поплинский прав в том, что носители культурной традиции в целом и письменной в частности у туарегов — женщины. Они же — хранительницы чистоты родного языка: речь мужчин все-таки засорена арабизмами. Заметим при этом, что консервация культурной и языковой традиции именно женщинами — явление весьма распространенное в «архаических» обществах.

[Analogopotom]

Сейчас, после трагических десятилетий усиливающейся засухи и голода в Сахаре, традиционные культурные структуры туарегов подвергаются тяжелейшему испытанию. Однако, еще по данным К. Прассе пятнадцати-двадцатилетней давности, любой туарег знаком хотя бы с некоторыми знаками тифинага, а «без запинки» умеет писать на тифинаге один из трех мужчин и одна из двух женщин. А. Лот считает, что тифинаг «доступен у туарегов обоим полам почти в равной степени, хотя считается, что у них женщины более образованные, чем мужчины» (ук. соч., с. 16).
Мы проанализировали целый ряд уязвимых положений разных авторов, касающихся филологических сюжетов, связанных с гарамантской проблематикой, а именно языка и письменности. Но комментария требуют и некоторые суждения гарамантоведов на этнолингвистические и исторические темы. Так, во вступительной статье к настоящему сборнику М. Ю. Рощин замечает: «Собственно гараманты как этнос сложились в Гараме, но среди их предков были, вероятно, выходцы из Эгеиды, смешавшиеся в северной части нынешней Ливии с местными берберами, а в Феццане — с аборигенами этой страны... и, наконец, с темнокожими невольниками, приводимыми из внутренних районов Африки». Сравним это место со следующими словами М. Айюба: «...берберские племена оказались зажатыми между двумя врагами — с одной стороны, византийцами «а морском побережье и, с другой стороны, гарамантами в пустыне». Судя по этим высказываниям, авторы противопоставляют, с одной стороны, берберов аборигенам Феззана, а с другой — гарамантов — «берберским племенам». На наш взгляд, нет достаточных оснований предполагать, что в период складывания гарамантского этноса в Феззане могли жить какие-то иные племена, кроме «берберов», т. е. населения, говорившего на ливио-берберском языке и называемого ливийским до арабского завоевания Северной Африки и берберским — со времени этого завоевания. Точно так же продолжали гараманты оставаться одним из ливио-берберских племен и в эпоху византийского влияния.
Выше уже отмечалось, что сегодняшняя наука определенно причисляет гарамантов к европеоидным насельникам Северной Африки, объясняя негроидные и эфиопоидные вкрапления как социально-кастовую «периферию» гарамантского общества. Поэтому читателя не должно сбить с толку употребление Дэниэлзом в отношении к гарамантам устаревшего термина «хамиты» («В расовом отношении народ относится к хамитам»), который, насколько мне известно, антропологи стараются сейчас не применять. Этот термин становится все менее употребительным и в лингвистической литературе. Хамитами, т. е. потомками одного из трех сыновей библейского патриарха Ноя — Хама, еще несколько десятилетий тому назад было принято называть те африканские народы, языки которых на тех или иных этапах развития лингвистической науки полагались родственными семитским языкам. Большая семья языков Передней Азии и Северной Африки так и называется: семито-хамитская семья языков. Название это, однако, неизбежно содержит в себе элемент классификационно-оценочный: семья языков, состоящая из двух «ветвей» — семитской и хамитской. В настоящее время ученые включают в эту семью помимо семитских следующие языки: египетский (древнеегипетский; не путать с египетским диалектом арабского языка!), ливио-берберские, кушитские (по имени страны Куш древних — нынешних Эфиопии и части Судана; распространены также в Сомали, Кении и Северной Танзании) и чадские (языки негроидного населения Республики Чад, Нигерии и прилегающих стран). Так вот, сейчас почти никто из специалистов не считает, что все эти «хамитские» языки генетически, классификационно противопоставлены семитским. Поэтому в современной науке, стремящейся к терминологической строгости, возникла тенденция название «семито-хамитские» языки заменять на менее вразумительное, зато более терминологичное — «афразийские», т. е. языки, распространенные и в Азии, и в Африке (так в отечественной науке, в Соединенных Штатах, например, используют тот же термин в форме «афроазиатские» языки; в Европе предпочитают старое название — «семито-хамитские» или «хамито-семитские»).

[Analogopotom]

В свете вышесказанного не воспринимается всерьез и определение М. Айюба «кушитские племена тубу». По языку тиббу-тубу-теда к кушитам в лингвистическом смысле не относятся (они говорят на языке, входящем в сахарскую ветвь нило-сахарской семьи языков), а как антропологическое понятие термин «кушитский» в значении «принадлежащий к эфиопоидной расе» следует избегать, так как он вносит дополнительную путаницу в и без того достаточно запутанный вопрос о «хамитах».
Критической оценки заслуживает, на наш взгляд, и отношение М. Айюба к историческим источникам. В этом вопросе арабский автор скорее следует не арабской традиции, а несколько устаревшей европейской, восходящей к школам «библейской критики», «мифологической» и т. п., которые, введя в науку элемент трезвого скептицизма по отношению к древним историческим источникам, склонны были с недоверием относиться к любому их фрагменту, не укладывавшемуся в научные, а то и мировоззренческие представления текущей эпохи, объяснять любые сведения, казавшиеся парадоксальными, ошибкой автора или небрежностью переписчика. Образующиеся таким образом в древних текстах мнимые лакуны заполнялись порой любыми домыслами, печальных примеров чему в исторической и филологической науках предостаточно. Приведем подобные примеры у М. Айюба, хотя встречаются они и у других гарамантоведов и африканистов. Наш автор почему-то считает, что «гора Гири», упоминаемая Плинием Старшим как месторождение драгоценных камней, есть «не что иное, как искажение или ошибка в произношении настоящего названия Иги», а аль-Бекри под городом Тамерма «имел в виду Гараму». Все это выглядит как чистые домыслы. Посмотрим теперь, способна ли лингвистическая наука на нечто большее в деле восстановления исторического прошлого гарамантов, чем исправление и уточнение некоторых построений историков. Вообще в последние годы все яснее становится значимость данных, добываемых сравнительно-историческим языкознанием, как источника получения исторической, этнокультурной информации. Не является исключением и ситуация с гарамантами. Лингвистика может здесь существенно дополнить представления историков, а главное — открыть совершенно новые пути исследования, о которых в традиционном гарамантоведении никто и не помышлял. Таких путей несколько.
Во-первых, это установление времени разделения ливио-берберской семьи языков и корреляция его с исторической и археологической хронологией, устанавливаемой для Северной Африки. Здесь помимо известного метода «семантической» глоттохронологии Свадеша можно применить и другой, дающий значительно более обоснованные результаты, метод «корневой» глоттохронологии, или «этимостатистики», разработанный недавно московским компаративистом С. А. Старостиным; он же, кстати, существенно усовершенствовал и традиционную сваде-шевскую методику, синхронизировав семантическую глоттохронологию с корневой, с одной стороны, и с историческими датировками в разных языковых ареалах —с другой. Предварительное применение обоих методов — исправленного свадешевского и корневого— автором настоящего «Послесловия» к различным берберским языкам дало довольно обнадеживающие результаты в том смысле, что полученные абсолютные, хотя и, естественно, приблизительные датировки языковых разделений совпали в общих чертах с крупными историческими событиями, с которыми эти разделения, возможно, соотносятся. Первая из полученных датировок, имеющая, по всей видимости, прямое отношение к гарамантской проблеме, последняя треть II тысячелетия до н. э. Это время разделения той языковой общности, из которой происходят все современные берберские языки. Это также и эпоха вторжения в Северную Африку «народов моря», их разгрома египтянами и предполагаемого отступления в глубь Ливийской пустыни, повлекшего за собой смешение с местным ливийским населением и формирование этноса гарамантов. Вполне возможно, что бурные события последней трети II тысячелетия до н. э. повлекли за собой рассредоточение ранее однородной в языковом отношении массы ливийского населения из соседних с Египтом областей в двух направлениях: на запад вдоль средиземноморского побережья и на юго-запад в пустынные районы. Такая картина не обязательно предполагает языковую однородность всех ливийцев Северной Африки к этому времени или отсутствие ливиоязычного населения в других районах, кроме граничащих с Египтом: разделившееся в результате разгрома союзных отрядов «народов моря» и ливийцев племенное объединение последних могло, продвигаясь на запад отдельными потоками, наложиться на родственное по языку ливийское же население, передав ему свой племенной диалект как следствие некоторого культурного доминирования (близость к Египту до «рассеяния», контакты с эгейской культурой, в том числе военной).

[Analogopotom]

Вторая дата, связанная уже с вопросом о «наследниках» гарамантов,— разделение общетуарегского языка, приходящееся по глоттохронологическим подсчетам на III—V вв. н. э. Это время заката га-рамантской цивилизации и вместе с тем предположительных передвижений берберских племен, таких, как хаввара, из Северной Ливии и Феззана в районы Тассили-н-Аджера и Хоггара (ср. предание о прародительнице ахаггарских туарегов Тин Хиннан и открытую де-Пророком гробницу «царицы Ахаггара», датируемую IV в. н. э.(35)).
Во-вторых, установив предположительную дату разделения общеберберского языка, соотносимую с вероятным выделением гарамантской культуроязыковой общности, мы можем реконструировать общеберберскую праязыковую лексику, в том числе культурно-хозяйственную, социальную, экологическую и т. д., получив при этом отраженную в словаре, в языке картину жизни ливийского населения к началу последней трети II тысячелетия до н. э., по-видимому достаточно близкую и картине жизни гарамантского сообщества в начальный период после его отделения от остальной массы ливийцев.
В-третьих, аналогичную процедуру следует произвести и для общетуарегского языка с тем, чтобы выявить в реконструированной лексике реалии ранне-туарегской истории второй четверти — середины I тысячелетия н. э. и соотнести их с известными или реконструируемыми фактами, относящимися к последнему периоду существования целостной гарамантской культуры. Здесь многое может дать восстановленная общетуарегская лексика, в особенности заимствованная из латинского и греческого, относящаяся к религиозным представлениям и культурным элементам, пришедшим из Рима и Византии, т. е. к сфере христианской культуры. Присутствие в туарегских языках подобных заимствованных слов явно указывает на контакты предков современных туарегов с носителями этой культуры на Средиземноморском побережье или в прилегающих к нему с юга областях. Несколько таких терминов приводит Р. Лоу, называя их «словами христианского происхождения». Один из «их — mass— означает «господин, хозяин», а с притяжательным местоимением «наш» (Mess-ineγ) имеет значение «Господь». Слово это чисто берберского происхождения и само по себе указывает на вероятные монотеистические представления туарегов, не обязательно восходящие к христианству (но явно доисламские). Другие два слова, которые приводит Лоу: «анджелус» (мне известны несколько иные туарегские формы: ахаггар aneğlus, аир angelos, гхат ağlus) из латинского angelus «ангел»; и «абеккад» (ахаггар abekkâd, аир abekkad, гхат abekkad и т. п.), вполне вероятно из латинского peccatum «грех». Они интересны тем, что встречаются не только у туарегов, но и у других берберов, однако со «стершимся» значением: гхадамес angalūs «нечто вроде вдохновения, духа» (с пометой в словаре этого языка: «слово с не вполне ясным значением»); кабильский abəkkadu «нечто плохое, болезнь» (с такой же пометой). Вероятно, это свидетельствует о более близком знакомстве предков туарегов с этими терминами, а значит, и с христианскими представлениями, чем предков других берберских народов, что хорошо увязывается с известными по византийским источникам попытками христианизации гарамантов.

35. См.: Поплинский. УК. соч. с. 143—147. Анри Лот приводит другую датировку — V в. н. э. (К другим Тассили, с. 62).

[Analogopotom]

Четвертый путь исследования гарамантского прошлого — в этимологизации некоторого числа топонимов и этнонимов в пределах страны гарамантов и граничащих с ней регионов. Такие попытки предпринимались, но, как было показано выше, чаще на непрофессиональном уровне.
Наконец, на пятом направлении исследования — сравнительном изучении разновидностей ливийского письма, в том числе и памятников Феззана, а также их дешифровке— следует остановиться подробнее. Сперва небольшая справка. Ливийское письмо — алфавитное консонантное письмо, т. е. такое, в котором один знак передает какой-то один звук, причем все звуки, .передаваемые на письме,— консонанты, согласные; гласные, за редкими и поздними исключениями, не передаются. На наиболее ранней из датированных разновидностей ливийского письма выполнена одна из двух сохранившихся пространных посвятительных надписей на стенах античного мавзолея и языческого храма в тунисском городе Дугга; в ней упомянуты исторические реалии, позволяющие отнести эту надпись к середине II в. до н. э. Эти две надписи — билингвы, т. е. сделаны на двух языках: финикийско-пуническом, достаточно хорошо известном, и одном из древних ливийских диалектов. Пунический вариант (именно вариант: древние билингвы часто не соотносятся между собой как оригинал и точный перевод, а лишь передают более или менее идентичное содержание) дал возможность дешифровать ливийские тексты, хотя и не без пробелов. Помимо этих двух и еще нескольких одноязычных надписей, относимых к «монументальному» стилю и отличающихся горизонтальным расположением знаков в строке, данная разновидность ливийского письма (ее называют нумидийской, восточнонумидийской, массилийской; предлагаемый нами термин — центральноливийское письмо) представлена несколькими десятками ливийско-пунических и ливийско-латинских билингв и более чем тысячью одноязычных кратких эпитафий, найденных на севере Туниса и северо-востоке Алжира. Они отличаются вертикальным расположением знаков в строке при обычном их направлении снизу вверх; такие вертикальные строки могут следовать друг за другом в направлении как справа налево, так и слева направо. Эти надписи содержат много собственных имен и мало информации для лингвистического анализа. Другие разновидности ливийского письма: западноливийское, оно же западнонумидийское, мавританское, мазезилийское (представленное в основном краткими эпитафиями Северо-Западного Алжира и Северо-Восточного Марокко примерно рубежа нашей эры, фактически непрочитанное); «сахарское» (за этим условным названием могут скрываться несколько разновидностей, относящихся к различным периодам), на котором выполнены многочисленные недатированные и недешифрованные наскальные надписи в разных районах Великой Пустыни (выше уже говорилось о том, что часть этих надписей, которым обычно приписывается позднее — после VII—VIII вв. н. э. — происхождение, может восходить к I тысячелетию до н. э.); канарское, включающее в себя в первую очередь несколько десятков наскальных надписей на острове Иерро (Ферро), дешифров:ку части которых предложил автор этих строк; выделяемое нами восточноливийское, включающее феззанское, к которому относятся над-гробные надписи из района Джермы, и триполитанское, представленное надписями из Гирзы (см. ниже три строки в нашей дешифровке); наконец, современное туарегское письмо — тифинаг — в нескольких вариантах, засвидетельствованных у разных туарегскйх ллемен, и близкое к нему «старотуарегское», записанное Ш. Фуко, по-видимому, у ахагтарских старожилов и применявшееся, возможно, еще в середине XIX в. Генетическое отношение между разновидностями ливийского письма пока неясно. Главная сложность, препятствующая прочтению всех видов письма, исходя из одного хорошо известного (тифинаг) и одного дешифрованного в общих чертах (центрально-ливийского), заключается в том, что некоторые знаки, имеющие определенное фонетическое значение в одной из систем письма, читаются совершенно по-иному в другой системе; иногда такие несоответствия могут объясняться различными фонетическими процессами в разных диалектах и в разные периоды развития берберо-ливийских языков, но чаще этот разнобой приходится пока считать фактором случайности. Все это хорошо видно в составленной нами таблице (см. табл. 1) разновидностей ливийского письма (ср., например, совпадение знаков № 11 и 32 в разных системах для совершенно не связанных между собой звуков т и š/s или знаков № 34 и 60, или № 21 и 58 ).
Что же касается вопроса о генезисе ливийского письма, то, как уже говорилось выше, я убежден в его общем происхождении с семитским «квазиалфавитным» письмом (см. табл. 2), причем более вероятным мне представляется его развитие из семитского, чем параллельное развитие обеих систем письма из какого-то общего источника, как предполагал известный историк письма И. Фридрих(36).

36. Фридрих И. История письма. М., 1979, с. 119.

[Analogopotom]

Надпись из Гирзы
Существенно при этом, что большее сходство ливийский набор знаков обнаруживает не с северосемитской финикийско-пунической, а с южносемитской письменностью (сходство это было впервые замечено Э. Литтманом(37), что видно из табл. 3 и 4).
В свете приведенного сравнительного материала невозможно согласиться с мнением такого крупного специалиста по истории письма, как И. Гельб, помещавшего ливийское письмо (называемое им «нумидийским») в группу письменностей, в которых «формы знаков изобретены произвольно» (38 ).
Из описанных выше разновидностей ливийского письма непосредственно с гарамантами, очевидно, связаны надписи на кладбище возле Джермы и, по всей видимости, составляющие с ними общую группу надписи из Гирзы, над дешифровкой которой работает автор этих строк. Вот один из примеров предлагаемого прочтения (надпись на стене разрушенного жилища, перестроенного из развалин языческого храма; жилище это было обитаемо, по мнению археологов, в X в.— см. примеч. 8 к табл. 1).

Транслитерация (последовательность расположения строк - справа налево или слева направо — из содержания надписи вывести невозможно, см. рисунок);
строка (А) → (В) mswrn
строка (С) → (D) lgwtn
строка (E) → (F) zngn lt nsmn
Реконструкция с вокализмом:
строка (А) → (В) misūr-an
строка (С) → (D) bgg-wa-t-an
строка (E) → (F) zenag-an (или i-znag-an) elet nasūm-an

Перевод: миссуры
лаваты
зенаги,
дочери насамонов.
Интерпретация:
Строки (А) → (В) и (С) → (D) представляют собой имена с типичным берберским суффиксом мн. ч. -an. В строке (E) → (F) вычленяются три элемента, первый и третий из которых также имена с суффиксом -an, а второй — термин родства (в современном ахаггарском — «дочери»). Четыре имени во множественном числе точно соответствуют хорошо известным этнонимам—трем названиям древних ливийских племен и одного современного берберского. Это — миссуры (интересно, что в ливийско-берберской передаче выявляется качество второго согласного— s и данный этноним оказывается совпадающим по составу консонантного корня с семитским названием Египта: древнееврейск. Misrayim, арабск. Misr и т. п.), лаваты (Leuathae у Прокопия, Laguanten у Кориппа), насамоны (упоминаемые Геродотом и Страбоном) и зенаги (или зенага — название небольшого бербероязычного племени в современной Мавритании).

37. Littmann E. L’origine de I’alphabet libyen.— Journal Asiatique. 10 serie. T. 4. P., 1904.
38. Гельб И. E. Опыт изучения письма. М., 1982, с. 141 и сл.

[Analogopotom]

В этой надписи, если наша дешифровка верна, перечисляются четыре названия племен, очевидно обитавших в данной местности на рубеже I—II тысячелетий. Наиболее важным для нашей темы является упоминание племени насамонов, тесно связанных с гарамантами. Дальнейшая работа над феззанско-триполитанскими надписями поможет, надо надеяться, уточнить, на каком из берберских языков они сделаны, хотя фонетические различия между близкородственными языками часто настолько тонки, что в письменности, не обозначающей гласных, уловить их едва ли возможно. Однако уже сейчас вырисовывается один очень важный момент: сам инвентарь знаков, встречающихся в восточноливийском ареале, позволяет предположить, что данная разновидность ливийского писъма является прямым предком тифинага и как бы промежуточным звеном между ним и центральноливийским письмом. Рассмотрим, например, следующие знаки в табл. 1. Знак № 10, передающий губно-губной w, встречается в центрально-ливийских надписях в виде двух параллельных черточек, а в тифинаге — в виде двух точек; в феззанско-триполитанском письме представлены оба варианта. Знак № 17, передающий на тифинаге h, также засвидетельствован в триполитанских надписях и в виде четырех черточек, и в виде четырех точек, а в тифинаге — только в виде точек (заметим, что и в этом и в предыдущем случае «старотуарегское» письмо дает более архаичный — «черточный» — вариант). Знак № 19 (к которому, очевидно, восходит знак № 17, не засвидетельствованный в центрально-ливийских надписях, т. е. скорее всего просто изобретенный по аналогии с № 19) присутствует в центральноливийском в виде трех параллельных черточек, как и в «старотуарегском», в тифинаге — в виде трех вытянутых на одной линии точек, а в феззанско-триполитанском — в обеих формах. Довольно очевидно, что идея передавать черточку точкой развилась именно в феззанско-трвполитанском письме; в нем же возникли и новые, точечные знаки, унаследованные тифинагом (№ 18 и 22). Оттуда же в тифинаг попали, вероятно, и знаки № 21, 41 и 56.
Приведенные соображения — аргумент в пользу культурной преемственности туарегов от гарамантов, хотя, конечно, многое здесь требует дополнительного исследования. Косвенно этот вывод подтверждается и феноменом тифинага, по-моему недооцененным историками культуры.
Это уникальное письмо не имеет памятников письменности: оно почти полностью используется для сиюминутных, бытовых нужд. Если бы эта система была заимствована или изобретена недавно, было бы очевидно, что литературная традиция еще просто не успела развиться. Однако тифинаг явно восходит к древним системам письма.

[Analogopotom]

Привычно представление о том, что известные письменности древнего мира возникают, как правило, на стадии предгосударственности, протоцивилизации, причем можно спорить, является ли эта стадия развития общества непременным условием для возникновения и распространения письма или же оно само служит необходимой предпосылкой для становления цивилизации. Ясно одно: письмо обеспечивает связь центра с периферией в нарождающемся государстве, учет в расширяющейся торговле, культурное самосознание в крепнущем этническом или даже межэтническом сообществе. Так возникла письменность в Шумере, Египте, Китае, Финикии.
Кажется очевидным, что письменность не может существовать (если только она, конечно, не случайный эпизод в истории культуры того или иного народа— такие случаи известны) как необязательная роскошь, как прихоть: она — насущнейшая необходимость в развитии общества, один из двигателей культурного прогресса. Это — логика, но тифинаг ее, кажется, ломает, еще раз напоминая, что реальная история богаче и загадочнее генерализирующих схем. Спрашивается: зачем письменность туарегам, живущим веками на грани выживания в пустыне, где на сотне километров можно «е встретить человека? Если бы она хотя бы облегчала им существование каким-то видимым образом, скажем, служила целям переписки между отдаленными кочевьями! Но это не так. Хоть что-то объясняла бы, например, передача из поколения в поколение письма как тайнописи, как эзотерического знания, использование его верхушкой туарегского общества как одного из средств доминирования над соплеменниками. Но, как было показано выше, письмо у туарегов — всеобщее достояние.
Итак, по-видимому, оно — элемент, причем один из центральных, необычайно мощно законсервированной из-за труднейших условий существования в Сахаре культурной традиции, которая каким-то образом, без видимой «прагматической функциональности», способствует выживанию этноса (39). Думается, что эта проблематика заслуживает более глубокого исследования, тем более что традиционное туарегское, в первую очередь ахаггарское, общество, пройдя через великие испытания последних лет, начинает меняться.
И все-таки мне кажется, что все эти загадки туарегского письма легче разрешить, если попытаться перебросить цепочку в прошлое: туареги — гараманты «предисламского периода» — гараманты как одно из ливийских племен I тысячелетия до н. э. Главное— проработать каждое малейшее звено тщательно и добросовестно. И с осторожностью, как хрупкое драгоценное украшение. Ведь и гараманты — крупица нашего прошлого. Его нельзя придумывать, приукрашивать, перевирать. Но к нему нельзя быть и равнодушным. Если человечество, опомнившись, пытается сберечь редких животных и малых птиц, то тем паче должны мы сберечь и восстановить память об ушедших людях и целых народах, ручеек культуры от которых невидимо, но несомненно дотек и до нас...

39. Об аналогичной проблеме культурной функции наскальной; живописи Сахары см. в послесловии И. М. Дьяконова и А. Ю. Милитарева к книге А. Лота (К другим Тассили); существенные теоретические соображения на эту тему см. в яркой статье Б. М. Бернштейна (Бернштейн Б. М. Традиция и канон. Два парадокса— Советское искусствознание 80. М., 1981).