Стояние на Оке

[thor]

Поход Мухаммед-Гирея I на Москву в 1521 г. стал своего рода точкой отсчета в русско-крымских отношениях на весь XVI век. В Крыму хорошо запомнили, как татарские всадники разбили русские рати, обложили Москву и подвергли опустошению сердце Русского государства, вынудив Василия III дать грамоту с согласием стать данником крымских Гиреев подобно тому, как были данниками ордынских ханов прежние московские князья. Многие ханы лелеяли надежду повторить «крымский смерч», и первым из них стал Сахиб-Гирей I, спустя 20 лет после Мухаммед-Гирея пришедший «с великою похвалой» на «берег».
О событиях 1541 г. сохранилось немало свидетельств в документах того времени – такого рода грандиозные события надолго отлагались в памяти современников и, несмотря на все перипетии, по крупицам можно собрать достаточно сведений, чтобы реконструировать общую картину отражения татарского нашествия в этом году. Конечно же, на первом месте стоят русские летописи, довольно подробно осветившие события того года. Самый обстоятельный рассказ о татарском нашествии 1541 г., который, пожалуй, можно назвать повестью, содержится в знаменитой Никоновской летописи, самой обширной русской летописи XVI в., памятнике, созданном при московской митрополичьей кафедре. Одним из источников последнего, самого известного ее списка, Патриаршего, была другая не менее важная русская летопись XVI в. – Воскресенская, отражавшая, по мнению многих специалистов, официальную точку зрения. В ней также содержится обширная «повесть» о событиях 1541 г. Другой официальной летописью, в которой также содержится рассказ об отражении татарского вторжения в 1541 г (правда, более краткий и сухой, чем два предыдущих), является т.н. «Летописец начала царства царя и великого князя Ивана Васильевича», обычно для краткости именуемый «Летописцем начала царства». Еще одно довольно обширное и детальное повествование о сражении на берегах Оки содержится в Львовской летописи.
Помимо этих «повестей» сохранилось также несколько кратких сообщений о походе Сахиб-Гирея. Примером тому могут служить краткие летописные заметки времен опричнины или записи в продолжении хронографа редакции 1512 г.
Т.о., поход Сахиб-Гирея и его отражение русскими достаточно полно освещен на страницах летописей, однако вне зависимости от того, где составлялись летописные повести или заметки о событиях 1541 г., все они так или иначе отражали лишь общую, беллетризованную картину происходившего в те дни на берегах Оки. Поэтому не меньший, а порой даже больший интерес представляют сухие записи в разрядных книгах. До наших дней дошло множество списков разрядных книг, которые по своему происхождению могут быть разделены на официальный Государев разряд и частные разрядные книги, включавшие в себя, помимо сведений из Государева разряда, также и записи о служебных назначениях, имевших частное происхождение. Государев разряд, повествуя о событиях 1541 г., чрезвычайно краток и сдержан – фактически из него можно почерпнуть информацию о расстановке полков и именах воевод, их возглавлявших. Напротив, частные разрядные книги значительно более содержательны.

[thor]

Одним словом, можно с уверенностью сказать, что взятые вместе, летописные свидетельства и сведения, сообщаемые разрядными книгами, позволяют составить достаточно полную картину событий лета 1541 г. Дополнительные штрихи в нее вносят некоторые иные материалы, например актовые, а также дипломатические документы. Но, к сожалению, приходится констатировать, что отражению татарского нашествия в 1541 г. не повезло – оно, увы, не нашло должного отражения в отечественной историографии, хотя каков сюжет, достойный античной трагедии или Шекспира! Ведь на берегах Оки холодным летом 1541 г. встретились два брата – один, подобно Полинику, пришел на Русь с крымским войском «доставати дедизны и отчизны своее», ну а другой, как Этеокл, встал на защиту Русской земли во главе московской рати. Нет, конечно, было бы неверным утверждать, что эта страница истории России осталась совсем уж незамеченной. В конце XVII в. первым из отечественных историков коснулся, пусть и кратко, истории нашествия Сахиб-Гирея автор «Скифской истории» стольник А.И. Лызлов, использовав для этого известия из «Степенной книги» и сочинение А. Гваньини. Не обошли стороной эту страницу российской истории В.Н. Татищев и М.М. Щербатов. Опираясь главным образом на летописные повести, они дали, пожалуй, первое обстоятельное описание тех событий с тем лишь различием, что первый не успел завершить обработку материалов, собранных им для последнего тома своей «Истории», тогда как второй представил своим читателям не просто слегка обработанную выборку летописных текстов, а именно историю.
В 1-й пол. XIX в. эту традицию продолжил Н.М. Карамзин, но несколько в ином ключе, переработав летописную повесть в соответствии с литературными вкусами того времени. Точно также поступил в своей «Истории русского народа» и Н.А. Полевой. Прошла еще четверть века, и С.М. Соловьев в своей «Истории России с древнейших времен» снова обратился к событиям 1541 г, снова используя преимущественно летописную повесть. Правда, в этом случае он уже не редактировал ее согласно литературной моде своего времени, также как и Д.И. Иловайский, создававший свой обобщающий труд по истории России в конце XIX в. – сменилась эпоха, сменились приоритеты историков, изменился сам стиль и язык написания исторических трудов. И на этом перемены не закончились – после ухода таких титанов, как С.М. Соловьев, фактически завершается и эпоха написания всеохватных трудов по отечественной истории, а историки все больше сосредотачиваются на исследовании частных вопросов и проблем российской истории. И если брать эпоху Ивана Грозного, что здесь на первый план окончательно выходит опричнина и все, что с ней было связано. Даже Ливонской войне, этому в буквальном смысле «осевому» конфликту XVI в. в Восточной Европе, внимание уделяется главным образом в связи с опричниной и рассматривается ее история через «опричную» призму. Что уж там говорить о событиях боярского правления, предшествовавшего временам реформ «Избранной Рады и опричнины! События 1541 г. оказались задвинуты на задворки истории. Показательно, что такой знаток эпохи Ивана Грозного как Р.Г. Скрынников в двух своих последних обобщающих работах по этому периоду ни словом не обмолвился о «стоянии на Оке», уделив главное внимание боярским интригам вокруг трона. Другой крупный отечественный историк, немало сделавший для изучения времен Ивана, А.А. Зимин, очень коротко, буквально одной строкой, отметил такое событие. По существу, из отечественных историков последней четверти минувшего столетия один лишь В.В. Каргалов и В.А. Волков, а также В.П. Загоровский, попытались дать более или менее полное описание нашествия Сахиб-Гирея и его отражения русскими ратями.
Завершая этот краткий историографический обзор, отметим, что среди всех исследований особняком стоит фундаментальное и до сих пор непревзойденное по части использования восточных источников исследование В.Д. Смирнова по истории Крымского ханства. В соответствующем разделе этого труда, посвященном правлению Сахиб-Гирея, дается яркое описание его похода на Москву, уточняющее благодаря использованию труда придворного историка Сахиб-Гирея Реммаля-ходжи русскую версию истории этого конфликта.

[thor]

Такой предстает перед нами в первом приближении историография вопроса. Очевидно, что несмотря на достаточно удовлетворительное состояние источников (немногие события русской истории конца XV – 1-й пол. XVI вв. могут похвастать таким количеством сохранившихся исходных материалов для изучения), отражение татарского нашествия 1541 г., предпринятого в сложное для Русской земли время, не нашло должного отражения в отечественной исторической науке и тем более в зарубежной. В особенности это касается военной стороны вопроса, поскольку, как уже было неоднократно замечено, история военного дела в России в допетровское время явно не входила в число приоритетных тем для исследований историков как гражданских, так и военных. Между тем серьезность намерений Сахиб-Гирея I, одного их наиболее воинственных крымских ханов, не вызывает сомнений, и потому вряд ли справедливым можно считать такое в известной степени пренебрежительное отношение к этой странице истории России. Попытаемся же хотя бы отчасти восполнить этот пробел, сделав главный упор на освещении именно военного аспекта этой проблемы. Но прежде чем перейти к этому, необходимо углубиться в предысторию событий лета 1541 г.
2-я половина 30-х – 1-я половина 40-х гг. XVI в. в историю Русского государства вошли как эпоха «боярского правления». Тяжело заболевший осенью 1533 г. Василий III перед смертью «приказа великое княжение сыноу своемоу большому князю Ивану, и нарече его сам при своем животе великим князем; и приказа его беречи до 15 лет своим бояром не многим…». «Не многие» бояре образовали опекунский совет, «седьмочисленную комиссию», в состав которой вошли удельный князь Андрей Старицкий и 6 бояр, а также представители приказной бюрократии. Им умирающий государь и поручил фактически «строение царства», жизнь своего наследника и своей молодой жены.
Регентский совет сконцентрировал в своих руках огромную власть. Как сообщал в июле 1534 г. бежавший из русского плена польский жолнер (солдат) Войцех, «…на Москве старшими воеводами (которые з Москвы не мают николи зъехати) старшим князь Василий Шуйский, Михайло Тучков, Михайло Юрьев сын Захарьина, Иван Шигона, а князь Михаил Глинский, тыи всею землею справують и мают справовати до лет князя великого…». Однако эта первая «семибоярщина» просуществовала недолго. Ликвидировав потенциальную возможность переворота в пользу дяди малолетнего княжича, удельного князя Юрия Дмитровского, она распалась. Поводом к этому послужила очередной раунд борьбы за власть. Как только исчезла угроза, сплачивавшая регентский совет, так практически сразу его стали раздирать острейшие противоречия – как сообщал тот же Войцех, «бояре велики у великой незгоде з собою мешкают и мало ся вжо колко крот ножи не порезали…». Спустя месяц после того, как Войцех сообщил литовским властям московские «новины», русско-литовскую границу пересек князь С.Ф. Бельский, один из будущих главных героев нашей драмы. Вместе с ним «отъехал» в Литву окольничий И.В. Ляцкий и «многие дети боярские великого князя дворяне» (если верить литовским наблюдателям, 400), сопровождавшие «отъехавших» московских аристократов.

[thor]

Открывшаяся «измена» не только ускорила начало очередной войны России и Литвы (т.н. Стародубской войны 1534-1537 гг.), но и послужила поводом для масштабных перемен в московской правящей элите. Опала постигла семейство князя И.М. Воротынского, старший брат Семена Бельского князь И.Ф. Бельский оказался в тюрьме. Еще один брат беглого князя, Дмитрий (другой главный герой 1541 г.) был отдан на поруки. Под арестом оказался другой член «семибоярщины», боярин М.Ю. Захарьин, в почетную ссылку наместником в Новгород отправился другой боярин, М.С. Воронцов. Наконец, по обвинению в том, что он де опоил государя во время его болезни зельем, был арестован и посажен в тюрьму князь М.Л. Глинский, дядя вдовы Василия III Елены. Регентский совет был фактически разгромлен, и реальная власть перешла в руки фаворита Елены Глинской конюшего князя И.Ф. Овчины-Оболенского.
На этом борьба за власть в Москве не окончилась. Стремясь укрепить свое положение, Овчина-Оболенский в 1537 г. расправился и с дядей княжича Ивана старицким князем Андреем Ивановичем. Дело за малым не дошло до гражданской войны, однако князь Андрей не решился в конце концов вступить в прямое противоборство с фаворитом своей невестки и попытался решить дело миром. Однако как только он приехал в Москву для переговоров, понадеявшись на слово Овчины-Оболенского, как был схвачен, посажен в тюрьму и там вскоре умер «в нуже страдальческою смертью».
Но и сам Овчина не долго торжествовал свою победу. В апреле 1538 г. неожиданно умерла великая княгиня, и его власти тут же пришел конец. Князья Шуйские поспешили воспользоваться представившимся моментом для того, чтобы занять господствующее положение при малолетнем наследнике, поставив его фактически под свою опеку. Князь Овчина-Оболенский был арестован и ввергнут в ту же самую темницу, где в конце 1536 г. скончался «в нужи» М.Л. Глинский, и «умориша его (т.е. Овчину-Оболенского – Thor) гладом и тягостию железною». Одержав верх над властолюбивым фаворитом, Шуйские поспешили очистить боярскую думу от своих противников. Был казнен дьяк Ф. Мишурин, низложен митрополит Даниил, отправились в ссылку И.Ф. Бельский и еще один бывший член регентского совета М.В. Тучков. Более того, посредством брака с дочерью крещеного казанского царевича Петра Ибрагимовича Анастасией, двоюродной сестрой княжича Ивана, В.В. Шуйский породнился с правящей династией и мог претендовать на трон в том случае, если Иван и его младший брат Юрий умрут, не оставив потомства. Более того, если верить Пискаревскому летописцу, старший Шуйский присвоил себе еще и титул московского наместника. Казалось, клан Шуйских достиг абсолютной власти, подмяв под себя все и вся, и никто не мог им противостоять.

[thor]

Однако и их торжество оказалось довольно кратковременным. Старый В.В. Шуйский умер вскоре после свадьбы, а его брат Иван не обладал качествами, необходим для того, чтобы удержаться на достигнутой вершине. В боярской думе подняли голову противники Шуйских, и к концу 1540 г. клан Шуйских был вынужден потесниться, уступив первенство клану Бельских. Средний князь Бельский, Иван, фактически и возглавил московское правительство при малолетнем великом князе Иване. Ему и его старшему брату Дмитрию и пришлось отвечать на вызов Сахиб-Гирея летом следующего года.
Касаясь причин столь ожесточенной борьбы за власть в годы малолетства Ивана IV, Б.Н. Флоря отмечал, что «… в организации управления средневекового государства монарху принадлежала важнейшая, ключевая роль. В частности, он выступал как верховный арбитр в конфликтах между разными группами знати. Когда по каким-либо обстоятельствам такой верховный арбитр отсутствовал, между группами знати начиналась резкая бескомпромиссная борьба за власть, и победившая группа силой присваивала себе опеку над малолетним наследником». И как бы развивая эту мысль, М.М. Кром писал, что в борьбе за наследие Василия III сошлись две боярские группировки – «выезжие» из Литвы знатные фамилии Бельских, Глинских и их сторонники и представителя старых московских аристократических семейств, попытавшиеся вернуть себе прежнее влияние, пошатнувшееся в минувшее царствование. Так это или не так – для объекта нашего исследования не столь уж и важно, важно другое – обнаружившееся «нестроение» на политическом Олимпе Русского государства, которое не могли не заметить его соседи, та же Литва, Казань и, естественно, Крым. Наблюдая за боярскими склоками и распрями, они не могли не использовать представившуюся возможность взять реванш за прежние неудачи и поражения в борьбе за верховенство в Восточной Европе.

[thor]

Первой попытались реализовать свой шанс Литва. В Вильно с облегчением узнали о смерти Василия III, поскольку отношения России и Литвы в последние годы правления московского государя дважды омрачались военной тревогой и Сигизмунд I всерьез опасался, что Москва может нарушить с трудом заключенное в 1522 г. перемирие и начать новую войну. Воодушевленные известиями о распрях среди московских бояр, литовские паны-рада в один голос требовали от Сигизмунда немедленно начать войну, пока в Москве царит смута. В августе 1534 г. литовские войска под началом гетмана Ю. Радзивилла вторглись на Северщину. Началась т.н. Стародубская война, которая продлилась до 1537 г. И хотя перемирие, подписанное в феврале 1537 г. сроком на пять лет на условиях «которой что взял, тот то и держи» зафиксировало сложившееся к тому времени примерное равновесие сил между Москвой и Вильно, тем не менее война потребовала от России весьма серьезных усилий и, как отметил М.М. Кром, «заняла центральное место во внешней политике России и Литвы в те годы, отодвинув другие проблемы на второй план».
С этим утверждением можно согласиться, однако по отношению к Казани и в особенности к Крыму – не в полной мере. Полагать, что в Москве в период войны с Литвой стали рассматривать «казанский» и «крымский» «вопросы» как второстепенный было бы, по нашему мнению, все же ошибкой. Ни Крым, ни Казань не позволили бы это сделать, потому как и там, и там были силы, и весьма влиятельные, заинтересованные в том, чтобы использовать занятость Москвы «литовской» проблемой для усиления своих позиций в отношениях в «московским». И пренебрежение южным и восточным направлениями внешней политики могло стоить Москве очень и очень дорого, чего не могли не понимать боярские кланы, попеременно бравшие кормило власти в свои руки. Представляется, что в данном случае лучше было бы выразиться иначе – Москва иначе расставила акценты и, сосредоточив основное внимание на борьбе с Литвой, в отношениях с Крымом и Казанью временно перешла к оборонительной стратегии.

[thor]

Эта перемена в отношениях со своими соседями была немедленно замечена и в Крыму, и в Казани. Расценив отказ Москвы от активной политики по отношению к татарским государствам как признак серьезного ослабления Русского государства, настроенные против «московского» группировки казанской и крымской знати сумели потеснить своих оппонентов, московских «доброхотов». Наиболее серьезные перемены произошли в Казани. Еще со времен Ивана III Москва стремилась посадить на казанском троне угодную ей фигуру с тем, чтобы установить над Казанью негласный протекторат и обезопасить тем самым себя от угрозы набегов со стороны казанцев, одновременно создав выгодные условия для развития русской торговли на Волге. Конечно, Василию III не удалось достичь такого блестящего успеха, как Ивану III, войска которого в 1487 г. взяли Казань и возвели на казанский трон угодного московскому великому князю хана Мухаммед-Эмина. Посылаемые Василием против казанских татар рати раз за разом терпели неудачу, однако та настойчивость, с которой русский государь предпринимал все новые и новые походы на Казань, внушала его противникам самые серьезные опасения за участь ханства, и в конце концов Василий «дожал» казанцев. Московская «партия» одержала верх над сторонниками крымской ориентации и летом 1531 г. возвела на казанский трон хана Джан-Али, сына астраханского «царевича» Шейх-Аулияра, выехавшего на Русь еще в 1502 г. Новый казанский «царь» вполне устраивал Василия III и, казалось, «казанский вопрос» мог считаться разрешенным если не навсегда, то, во всяком случае, на довольно долгое время.
Однако расчеты Москвы на то, что Джан-Али крепко держит власть в Казани в своих руках, как показали события, последовавшие вслед за смертью Василия III, казались ошибочны. Автор истории Казанского ханства М.Г. Худяков писал, что «…переворотом 1531 года русская партия (в Казани – Thor) была обязана не искреннему желанию поставить Казанское ханство в зависимость от иностранцев, а стремлению спасти государство от дальнейшей войны и от продолжения агрессивной политики Гиреев. Как только явилась возможность освободиться от иностранного гнета, казанское правительство тотчас же решило стать на свои собственные ноги и вести самостоятельную политику, не считаясь с русским правительством». Как сообщали русские летописи, 25 сентября 1535 г. «Ковъгоршад царевна и Булат-князь и вся земля Казанская великому князю Ивану Васильевичю изменили, Аналея царя убили, которого им князь велики Василей Ивановичь дал им царем на Казань, а взяли собе на Казань царем ис Крыма Сафа-Кирея царевича…».

[thor]

О перевороте в Казани на Москве стало известно в начале октября того же года и, судя по реакции московского правительства, застало великую княгиню и ее фаворита врасплох. На первых порах они ограничились лишь тем, что сняли опалу с брата Джан-Али Шах-Али и вернули его в Москву. Как отмечал автор исследования о касимовских «царях» В.В. Вельяминов-Зернов, «нет никакого сомнения, что Шах-Али был прощен, возвращен в Москву, и принят с женою столь милостиво при дворе, с тою мыслью, чтобы противопоставить его Сафа-Гирею…», тем более что бежавшие из Казани члены московской «партии» били челом великому князю, предлагая ему в обмен на «пожалование» и снятие опалы с Шах-Али организацию контр-переворота. Однако пока суд да дело, прошло два с лишком месяца, Сафа-Гирей сумел укрепиться на троне, в Москве поняли, что рассчитывать на очередную смену власти в Казани в скором будущем не приходится, и тогда было решено «воевать» казанцев «за их измену и клятвопреступление». Однако собранные в спешке полки под началом воевод князя С.И. Гундорова и В.Ф. Замыцкого, «пошед с Мещеры, пришли к Суре и нашли на смыгу татар казанских». Оказалось, что Сафа-Гирей, не дожидаясь, пока в Москве попытаются силой посадить Шах-Али на казанский трон и помочь его сторонникам в татарской столице, первым перешел к активным действиям и послал свою рать на Нижний Новгород. Для русских воевод встреча с татарами оказалась неожиданной, и они не решились атаковать неприятеля, а, наоборот, не принимая боя, повернули обратно на Мещеру. Более того, они не удосужились предупредить воевод на русско-казанском пограничье о надвигающейся опасности. В итоге татары совершили в ночь на 24 декабря 1535 г. успешный набег «на нижегородцкие места» и ушли, сумев оторваться от погнавшихся за ними нижегородских воевод. Двумя неделя позже другой татарский отряд столь же внезапно атаковал Балахну, пожег ее посад, разбил вышедший им навстречу отряд горожан и воеводу И.В. Хабара Симского и столь же благополучно «с полоном со многим» отступил в свою землю.
Эти события наглядно продемонстрировали, что времена, когда на восточной границе Русского государства было относительно спокойно, прошли. Более того, казанцы, ободренные первыми успехами и, как и казалось, неготовностью русских воевод противостоять им, продолжили набеги на русское пограничье. И хотя официального объявления войны не было, тем не менее татары раз за разом приходили за полоном и добычей на Русь. Так, в январе 1536 г. они объявились под Нижним Новгородом и Коряковым, летом того же года на костромские и галицкие места, а другой отряд был перехвачен служилыми городецкими татарами. В январе же следующего 1537 г. на Муром пришел «безвестно» сам Сафа-Гирей. Хронограф одного из списков Никаноровской летописи сообщал интересные подробности этого набега: «Приходил Асафа Киреи казанской князь под муром и посады около града пожег, а граду не успе ничто же, и по том шол к Новуграду Нижнему, и под Новым-градом Нижним билися с татары от третияго часа до вечера, и татар много побили, и поиде царь в Казань мимо Новъград Нижнеи со срамом».

[thor]

После того, как в начале 1538 г. казанские татары совершили набег на костромские и вологодские места, на восточной границе Русского государства наступило относительное затишье. Связано оно было не в последнюю очередь с вмешательством в русско-казанский конфликт крымского хана Сахиб-Гирея I. Поводом для этого стало обращение Сафа-Гирея к своему дядюшке с просьбой о помощи. В Казани стало известно, что правительство Елены Глинской решило весной 1538 г. организовать большой поход судовой и конной ратей с «нарядом» на татарскую столицу. Вероятно, опасаясь, что при подходе русской рати московские доброхоты поднимут голову и осуществят дворцовый переворот, Сафа-Гирей попытался не допустить этого, и не ошибся в своих расчетах. «Крымский» не отказал племяннику в поддержке и в ноябре 1537 г. прислал в Москву гонца с грамотой, в которой писал, обращаясь к 7-летнему русскому государю, что де желает восстановить дружеские отношения с Москвой, какие были при его отце Менгли-Гирее с Василием III и для того «князь бы велики помирился нас для с Сафа-Киреем царевичем, что он на Казани». Прислал своего человека к московскому великому князю и казанский хан. В конечном итоге русский поход на Казань был отменен. Однако последовавшие за этим переговоры и обмен гонцами между Москвой и Казанью не привел к долгожданному замирению. В конце 1539 г. Сафа-Гирей с ратью снова пришел под Муром и опустошил его окрестности, а весной следующего года под Костромой появился татарский князь Чура Нарыков, разбивший погнавшихся было за ним русских воевод и благополучно вернувшийся домой с полоном. Т.о., к лету 1541 г. отношения Москвы и Казани оставались весьма напряженными и в Москве должны были считаться с тем, что восточная граница по-прежнему остается «горячей точкой».
Сложная ситуация на русско-казанской «украине», сложившаяся после переворота в Казани в 1535 г., оказалась как нельзя более кстати для Крыма. За 20 лет, прошедших со времен «крымского смерча», много воды утекло в «Великом улусе». Победитель Василия III Мухаммед-Гирей I, попытавшись подчинить своей власти Астрахань, погиб в 1523 г. от рук ногаев, после чего Крымское ханство надолго погрузилось в пучину междоусобиц, что, как отмечал А.В. Виноградов, способствовало снижению военно-политической активности ханства, в т.ч. и на северном, «московском», направлении. И хотя крымская угроза окончательно не рассеялась, однако не могло быть и речи о повторении событий 1521 г.
Относительное спокойствие на южной границе подошло к концу в начале 30-х гг. В сентябре 1532 г. на крымском троне при поддержке турецкого султана Сулеймана I воссел хан Сахиб-Гирей I, еще со времен своего пребывания на казанском «столе» зарекомендовавший себя как упорный и последовательный враг Москвы. Правда, прежде чем Сахиб-Гирей смог возобновить агрессивную внешнюю политику своего отца, прошло несколько лет. Эта пауза потребовалась новому хану для того, чтобы укрепить свое положение на троне, усмирить явных и потенциальных оппозиционеров и провести ряд важных внутренних реформ. Лишь после того, как летом 1537 г. ногайским «князем» Бакы-бием из клана мангытов был убит брат Сахиб-Гирея Ислам-Гирей, главный его соперник в борьбе за власть и многолетний возбудитель смут и нестроений в Крыму, готовый в своем противостоянии с братьями опереться даже на помощь Москвы, крымский «царь» решил, что теперь руки у него окончательно развязаны. И тут как нельзя более кстати оказалась просьба Сафа-Гирея помочь урегулировать отношения с «московским».

[thor]

В грамоте, доставленной в Москву «царевым» посланником Дервиш-Али, Сахиб-Гирей прямо и недвусмысленно нарисовал перед Иваном IV и его советниками ожидающую их перспективу, если они не откажутся от своих планов нанести удар по Казани. «Казаньская земля мои юрт, – писал крымский «царь» «московскому», – а Сафа Гиреи царь брат мне. И после бы еси сего дня воины на Казанскую землю не чинил, так же еси, недружбу делая, рати своей не посылал бы еси, как было в предния времена, послов своих и гостей посылал бы еси, межи бы вас доброй мир был…». А если после этого послания Иван все-таки попытается начать войну против Казани, то, писал Сахиб-Гирей, «милосердаго Бога милостию меня на Москве смотри». При этом хан предупреждал, чтобы русский государь не рассчитывал на Оку как естественный оборонительный рубеж («ты на воду не надейся, Оки реки тобе не покажут»). И дальше он писал, что если его предложение («И толко наше слово примешь, и ты над своим недругом будеш, и со мною содиначишся, иные земли многая моя рать») будет отвергнуто, то он учинит Руси новое разорение, превзойдя в этом Мухаммед-Гирея («…как Магмет Киреи царь приходил, более того со мною будет силы и рати и мочи … не помысли собе того, что с однеми татары буду, оприч тех, которые в наших волях татарские рати, а опроче пушечного и пищального наряду счасливаго хандикеря вселенского величества конную рать и янычен холопов взяв, иду»).
К счастью для русских, к тому времени, как грамота Сахиб-Гирея пришла в Москву, война с Литвой уже завершилась, и хан, занятый до того борьбой со своим братом, не успел воспользоваться русско-литовским конфликтом для достижения своих целей. Однако, поразмыслив, правительство Елены Глинской решило не обострять и без того сложных отношений с усилившимся после убийства Ислам-Гирея Сахиб-Гиреем и, как уже было отмечено выше, отменило поход на Казань и пошло на переговоры с казанским «царем». В Крым в конце декабря 1537 г. отправился боярский сын Г. Совин «з грамотою, а писал князь велики в грамоте, чтобы с ним царь был в дружбе и в братстве в любовном», а проблемы русско-крымских отношений неоднократно обсуждались в конце 1537 – начале 1538 г. в Боярской думе.
Эти примирительные шаги Москвы были расценены в Крыму как признаки явной слабости России и ее неспособности противостоять давлению с его стороны. В мае в русскую столицу была доставлена новая грамота крымского «царя». На этот раз в ней прямо и без экивоков хан заявил, что он чрезвычайно недоволен промедлением «московского» в сношениях с ним, «Великие орды великим царем силы находцем и победителем», и вот-вот выступит из Крыма с войском в поход на Москву, и если великий князь хочет спасти себя и свою страну от разорения, пускай немедленно «…своего большего посла с своею казною наборзе бы еси его к Путивлю послал. А перед ним бы еси часа того послал к нам сказати, чтоб в малых днех у нас были». И будеш по моему слову, – продолжал хан, – ино вельми добро, и мы с тобою, по тебе посмотря, мир учиним». Ну а если Иван, не прислушавшись к голосу разума, по прежнему будет упорствовать, то тогда, грозил Сахиб-Гирей, «…и ты посмотрит, что мы тебе учиним… более ста тысяч рати у меня есть и возму, шед, из твоей земли по одной голове, сколько твоей земле убытка будет и сколько моей казне прибытка будет, и сколько мне поминков посылаешь, смети того, убыток свои которой более будет, то ли что своею волею пошлеш казну и что сколько войною такою возмут, гораздо собе о том помысли. И только твою землю и твое государство возму, ино все мои люди сыти будут». Хан был настолько уверен в своих силах и в успехе своего предприятия, что счел возможным не скрывать своих намерений, отписав Ивану: «Аз схоронясь не иду, не молви после, как Магмед Киреи царь без вести пришел».

[thor]

Сахиб-Гирей назначил срок, когда московский «большой» посол с «поминками» должен был прибыть к нему в его походную ставку – 10 мая 1538 г. Однако посол, окольничий С.И. Злобин, отбыл из русской столицы только 12 июня. Казалось, это промедление неизбежно должно было привести к войне, однако она так и не началась – в Москве рассудили, что Сахиб-Гирей блефует, и не ошиблись. Выход Сахиб-Гирея из Крыма был связан не с его намерением напасть на Русь, а с приказом Сулеймана I оказать ему поддержку в походе на Молдавию. Хан не посмел ослушаться повеления турецкого султана и вместо того, чтобы отправиться на Москву, повернул своих коней на запад.
Не удалось совершить поход на «московского» Сахиб-Гирею и в следующем, 1539, году – в мае-июне этого года отборное татарское войско отправилось в набег на черкесов. Вопреки первоначальным ожиданиям, поход оказался тяжелее, чем предполагалось сначала, татарская рать была сильно измотана непривычными условиями, в которых она оказалась. К тому же, как это уже бывало неоднократно, ногаи вознамерились совершить набег на Крым, воспользовавшись отсутствием там хана с лучшими воинами и гвардией. Сахиб-Гирею пришлось повернуть назад, и для организации большого похода на Москву уже не оставалось ни сил, ни времени. Однако совсем без внимания северное направление крымский «царь» не собирался, и чтобы напомнить Москве о своем существовании, он отправил поздней осенью этого же года в набег против великого князя своего сына Эмин-Гирея, который объявился на Рязанщине 26 октября.
Русские не ждали татар, и потому поход «царевича» увенчался успехом – «много за грех поплениша за небрежение наше». Правда, командовавший небольшим русским войском (3 полка, 5 воевод, не более 2-2,5 тыс. всадников) на Рязанщине князь С.И. Микулинский-Пунков сумел разбить отдельные татарские «загоны» и взял «языков», которых отправил на Москву, однако не решился вступить в схватку с главными силами Эмин-Гирея. В итоге тот благополучно ушел с большим полоном домой, и лишь рано начавшаяся суровая и снежная зима вкупе с неожиданными атаками ногаев нанесли ему большой урон.

[thor]

В следующем, 1540 г., Сахиб-Гирей, вопреки всем своим прежним угрозам, опять не ходил на Москву, продолжая поддерживать с Иваном IV дипломатические контакты. Между тем в их отношения вмешалась «третья сила» в лице князя С. Бельского. После того, как стало очевидным, что Стародубовская война клонится к ничейному исходу, князю Семену стало ясно, что триумфального возвращения в Москву ожидать при литовской поддержке не стоит и нужно искать нового союзника в борьбе за свою «дедизну и отчизну». Весной 1536 г. он испросил у Сигизмунда Старого разрешения отправиться в паломничество в Святую землю, однако избрал для этого весьма хитроумный кружной путь – через Венгрию он поехал сперва в Австрию, оттуда – в Венецию и потом оказался в Стамбуле.
Прибыв в столицу Османской империи, князь-авантюрист сумел получить аудиенцию у Сулеймана I и заинтересовать его своими планами. Свидетельством тому служит письмо, отправленное султаном Сигизмунд Старому. В этом послании турецкий властелин сообщал «кролеви Жигимонту», что он выдал Семену Бельскому письма Сахиб-Гирею и кафинскому санджак-бею Халилю с указанием, чтобы те оказали князю-эмигранту всемерную помощь, в т.ч. и военную, в возвращении «земель тых отчичя» и предлагал великому князю литовскому присоединится к хану и санджак-бею в этом предприятии. Из Стамбула С. Бельский перебрался в Крым, где попытался склонить хана и его окружение на организацию большого похода на Москву, не скупясь на подарки и обещания.
Безусловно, пытаясь разыграть турецко-татарскую карту в своей хитроумной интриге, князь рассчитывал на некий статус равноправного партнера в «большой игре», которую вели в Восточной Европе Сахиб-Гирей (за спиной которого стоял турецкий султан), Сигизмунд I и Василий III. Однако ни в Вильно, ни в Москве, ни в Крыму не сомневались в том, что князь не более чем пешка, и дальнейшая судьба С. Бельского это наглядно подтверждает. Пока князь пытался использовать Сахиб-Гирея для того, чтобы отомстить своим врагам при дворе Ивана IV, сам он стал предметом оживленного торга между крымцами и Москвой, в который вмешался Сахиб-Гирей и Сигизмунд I. Когда Бакы-бий убил Ислам-Гирея, в руки ногайского «князя» попал и Семен Бельский. В Москве, не выпускавшей беглеца из поля зрения и стремившейся любой ценой захватить его, попытались использовать этот случай для того, чтобы обезвредить беглеца. К ногайскому аристократу было отправлено послание с предложением якобы от имени семейства Бельских за выкуп отправить князя в Москву.
Борьба за князя закончилась тем, что его приобрел Сахиб-Гирей, имевший, как показали дальнейшие события, свои виды на Бельского. Хан вел свою хитроумную игру, и князь был не более чем орудием в его руках, и орудием ненадежным, к которому он доверия не испытывал. Бельский его интересовал лишь тем, что, по словам Реммаля-ходжи, пообещал хану показать некий брод на Оке, «где воды не будет и до стремян лошади». И хотя князь Семен приписывал себе организацию похода 1541 г., представляя хана игрушкой в своих руках, вряд ли это было именно так, как это расписывал знатный авантюрист. Крымского «царя» не нужно было долго уговаривать отправиться на Москву, но он не торопился, выжидая удобного момента для нападения, одновременно продолжая поддерживать с Москвой дипломатические контакты, интенсивность которых перед вторжением была чрезвычайно высока. Так, в ноябре 1539 г. в Крым отправился сын боярский Г. Янов с грамотой Ивана IV, в которой русский государь писал про «неправду» Сахиб-Гирея, отправившего своего сына в набег на Русь. В ответ в марте следующего года в Москву прибыл ханский посол Азифергат с ханской грамотой, в которой Сахиб-Гирея отговаривался тем, что де Эмин-Гирей пришел на русскую «украйну» без его «царского» ведома, поддавшись на уговоры мангытских «князей». В мае того же года в Крым отправилось ответное московское посольство, а в июле Сахиб-Гирей известил Ивана, что отправляет в Москву «своего болшаго посла Тагалды мурзу Апакова». В начале сентября 1540 г. в Крым отправился московский посол князь А.В. Кашин-Оболенский, пред которым была поставлена задача завершить процесс ратификации шертной грамоты, что дал Сахиб-Гирей Ивану IV. 12 сентября в Москву прибыл долгожданный Тагалды-мурза, а 12 ноября Иван отправил к Сахиб-Гирею своих казаков и «царева человека» с грамотой о том, что его «царев» великий посол благополучно доехал до Москвы. Спустя три с половиной месяца, 1 марта 1541 г., посланные в Крым государевы казаки вернулись в Москву, а вместе с ними прибыл «царев человек» Азифергат «з грамотою, а писал царь в грамоте, что хочет бытии с великим князем в сердечной дружбе до своеи смерти». 8 мая Азифергат был отпущен в Крым, а вместе с ним туда отправился сын боярский О. Андреев.

[thor]

Тем временем получила дальнейшее развитие история С.Ф. Бельского. В Москве были осведомлены об усилиях, которые предпринимал беглый князь для того, чтобы настроить хана против Ивана IV. И когда попытка выкупить князя не удалась, в Москве попытались вернуть домой его иным путем – весной 1541 г. «князь Иван Федорович Бельскои бил челом Иоасафу митрополиту, чтобы печаловался великому князю о брате его о князе Семене о Федровиче о Бельском, чтобы великии государь пожаловал, гнев свой отложли и проступку его отдал… И митрополит великому князю печаловался о князе Семене, и велики государь по печалованию отца своего Иоасафа митрополита пожаловал князю Семену, хочет гнев свои отложити и проступку его отдати…». Соответствующая грамота была подготовлена и отправлена со служилым человеком князя И.Ф. Бельского И. Кайсаровым в Крым с, как сообщал сам С. Бельский в письме Сигизмунду, «немалыми упоминки» и с просьбой использовать все свое влияние для того, чтобы отговорить хана ходить на Москву.
Кайсаров с грамотой и «упоминками» выехал в Крым вместе с миссией О. Андреева, которая, судя по всему, стала последней попыткой правительства Ивана IV предотвратить вторжение крымцев. Видимо, к этому времени в русскую столицу уже поступила информация о том, что хан намерен все-таки презреть свое обещание и совершить поход, о котором он говорил еще в конце 1537 г. Во всяком случае, если верить Реммалю-Ходже, во время приема Бельского ханом, когда князь пообещал Сахиб-Гирею и его мурзам показать брод на Оке, крымский «царь» приказал начать подготовку к походу с таким расчетом, чтобы когда он скажет садиться в седло, «…в три дня было собрано войско». Одновременно хан указал, чтобы воины готовились к долгому походу – припасов было велено брать с собою на три месяца. И неважно, когда состоялся этот прием – весной ли 1541 г. или же раньше – скрыть приготовления к столь крупномасштабному мероприятию, учитывая, что в Крыму хватало московских доброхотов, было невозможно, и сведения о готовящемся нашествии проникли в Москву задолго до того, как хан и его рать «всела в седло».
Сопоставляя отрывочные сведения о расстановке сил в Крыму и о событиях, происходивших в Москве и в ханской ставке, складывается впечатление, что хан по меньшей мере с осени 1539 г. вел двойную игру. На словах демонстрируя намерения поддерживать с Иваном дружественные отношения, он на самом деле вынашивал планы совершить большой поход на Русскую землю и сделать Ивана своим «подручником». Во всяком случае, из переписки С. Бельского с Сигизмундом следует, что князь уже осенью 1540 г. был в Крыму. Следовательно, прием, на котором князь дал обещание стать ханским проводником, вполне мог состояться не позднее этого времени (кстати, выше уже упоминалось, что Бельский взял с хана осенью 1540 г. обещание весной следующего года вторгнуться во владения Ивана IV). Переговоры же вокруг шертной грамоты, которые велись по меньшей мере с 1538 г., к этому времени приобрели характер дипломатического прикрытия готовящейся агрессии. Возможно, что хан стремился к тому, чтобы в Москве приняли его намерения за чистую моменту и ослабили бдительность. Отсюда и отправка в Москву Сулеш-мурзы и его родственников Тагалды-мурзы и Салимши, слывших за московских «амиятов» и бивших челом Ивану IV «служити ему прямо».
Правда, мы не исключаем возможности, что до поры до времени хан тешил себя надеждой добиться своих целей (Мухаммед-Гиреева дань и признание Иваном своего вассального по отношению к Сахиб-Гирею статуса?) дипломатическим путем. Но когда стало ясно, что эти расчеты беспочвенны, тогда крымский «царь» и решил пустить в ход «последний довод королей», и беглый русский князь оказался тут как нельзя более кстати. Так или иначе, но весной 1541 г. ситуация стала стремительно обостряться и миссия О. Андреева и И. Кайсарова стали последней попыткой Москвы вынудить хана пересмотреть свои явно неблагожелательные по отношению к «московскому» планы.

[thor]

Поездка московских посланников в Крым оказалась безуспешна. О. Андреев «в Крым не заехал» и «царя не видел, поскольку « стоят царь и царевичи с многими людми крымьскыми и с нагаи на Днепре на Ислам-Кермени, а съжидается с многыми людми, а говорят в Крыму, что царь хочет идти на великого князя…». И. Кайсаров, судя по всему, имел встречу с С. Бельским или его людьми, поскольку князь писал позднее Сигизмунду о том, что прежде чем он вместе с ханом отправился на Москву, к нему прибыли московские посланники с грамотой и «упоминками». Но и его встреча оказалась безрезультатна – колесо войны к тому времени было запущено, и остановить его было уже невозможно.
Из контекста сообщаемых летописью сведений следует, что в Москве известий о неудаче поездки О. Андреева и И. Кайсарова до начала татарского нашествия получить не успели, и о том, что крымский «царь» решился все-таки нарушить свое слово и пойти на Русь, узнали со слов двух полоняников, Якима Иванова человека Любучанинова и его товарища. Беглецы сообщили, что перед тем, как они решились на побег, в Крым вернулся «царев человек Азифергат, а сказал царю, что князь велики воевод своих со многими людми послал х Казани, а перед ним и пошли». Действительно, в начале мая в Москву прибыли от казанского «князя» Булата и его единомышленников 5 татар, которые сообщили Ивану IV и его боярам о том, что они готовы совершить дворцовый переворот в Казани и свергнуть Сафа-Гирея, но нуждаются в военной поддержке со стороны русского государя. Упустить такую возможность в Москве не решились, и во Владимир был послан воевода князь И.В. Шуйский с товарищами и «многых людей дворовых, и городовых 17 городов». Разрядные записи уточняют эту информацию – во Владимир был послан князь Шуйский, которому было предписано возглавить 3-полковую судовую рать (6 воевод). Князь же И.А. Булгаков Куракин вместе с 2-м другими воеводами должен был возглавить конную рать. Конной и судовой рати было приказано быть наготове, «обсылаться» с Казанью и по получению ожидаемых вестей идти на Нижний Новгород. К 5 июня 1541 г. сосредоточение обеих ратей во Владимире было завершено.
Принесенные беглецами из крымского полона сведения были чрезвычайно важны – «…царь забыл своей правды и дружбы, нача наряжатися на Русь и с своим сыном царевичем Мен-Гирем, и всю Орду с собою поведе, а остави в Орде стара и мала…». Вряд ли в Москве сильно удивились этой перемене в ханском настроении – в летописи прямо указывалось, что «князь велики Иван Саип-Киреев обычай ведает, что Саип-Кирей царь не однословен, в своей правде крепко не стоит: хоти с великим князем в дружбе, а князь велики его берегся, как недруга, держал воеводы на Коломне с многими людми…». Из сведений, сообщаемых разрядными книгами, как будто следует, что с началом весны на «берегу» полки не разворачивались. Однако скорость, с которой полки были собраны и вышли на «берег», позволяет утверждать, что необходимые меры на тот случай, если Сахиб-Гирей попытается предпринять наступление на «государеву украйну», были приняты, дети боярские частью заранее были оповещены о необходимости быть готовыми к походу по первому зову, а частью, проживавшие в дальних городах, мобилизованы и заблаговременно собрались в окрестностях Коломны.

[thor]

Однако прежде чем рассылать приказы детям боярским прибыть на место сбора и расставлять полки на «берегу» в ожидании врага, необходимо было точно установить его намерения. С этой целью путивльскому наместнику Ф.Г. Очин Плещеву было предписано отправить «станицу в Поле поперег дорог». Аналогичное предписание, судя по всему, было отправлено и в Рыльск тамошнему воеводе князю П.И. Кашину. К этому времени хан уже покинул Крым и встал под крепостью Ислам-Кермен в низовьях Днепра, где ждал, пока наконец соберутся все его воины и можно будет начинать поход, о котором он так давно говорил и который все никак не начинался. 5 июля 1541 г., если верить С. Бельскому, Сахиб-Гирей наконец-то выступил на север.
Можно попытаться восстановить хронологию начала похода, взяв за исходную точку отсчета отъезд Азифергата из Москвы 8 мая 1541 г. Для того, чтобы доехать до Путивля, места размена послами, ему потребовалось около 20 дней. Еще примерно 2,5 недели ушло у него на то, чтобы доехать до Ислам-Кермена. Т.о., к середине июня ханский посол был уже в крымских владениях и мог встретиться с ханом. Русский посол тем временем продолжать ехать в Крым и прибыл туда примерно 25 июня. К этому времени хана там уже не было. Спустя 2-3 дня, согласно показаниям С. Бельского, он встретился с московскими послами, а еще спустя неделю хан отправился от Ислам-Кермена в поход на Москву. Тем временем полоняник Яким, узнав о приезде Азифергата, сумел раздобыть коня (в чем вряд ли стоит сомневаться) и поскакал что есть мочи к русской границе – вероятно, в тот же Путивль или Рыльск. Там он мог оказаться в начале третьей декады июня. Отсюда гонец с вестью поспешил в Москву и прибыл туда в последних числах июня или в начале июля. Затем он к концу первой декады июля вернулся обратно в Путивль с указанием выслать станицу. К середине июля станица вполне могла оказаться в верховьях Донца и здесь встретить татарские авангарды, поскольку известно, что от Перекопа до Северского Донца в районе Святых гор (т.е. нынешнего Изюма) ехать на телегах 2 недели, хан же начал движение не от Перекопа и двигался он, очевидно, несколько быстрее. Станичный атаман Гаврила Толмач немедленно отправил гонца в Зарайск, куда он прибыл 19-20 июля. 21 июля весть о появлении татар от стоявшего под Зарайском воеводы князя С.И. Микулинского уже достигла столицы. 25 июля в Москву прискакал сам Гаврила Толмач, сообщивший, «что посылал его князь Петр Иванович Кашин к Святым горам, и они до тех урочищ еще не дошли, а наехали верх-Донца Северского люди многие Крымьскые и гоняли за ними день цел, а идут тихо; и тою приметою чаяти, царь идет».