Немировский писал(а):Ответить на все эти вопросы нам позволяет решительный шаг, сделанный недавно в интерпретации «Диалога» петербургским востоковедом В.В. Емельяновым. Он обратил внимание на то, что из двух собеседников «Диалога» один лишь желает (причем самых разных вещей), но не мыслит, а второй мыслит, но не желает. Господин ни разу не высказывает ни согласия с рабом, ни возражения ему; он способен только декларировать те или иные воления, причем в пределах каждого пассажа мечется от одного намерения к прямо противоположному; при этом он сам неспособен сообразить, к чему приведет каждое из этих намерений, и эти последствия всякий раз объясняет ему раб. При этом желания господина покрывают, пожалуй, весь спектр человеческих желаний и потребностей. В свою очередь, раб владеет пониманием причинно-следственных связей, подробно излагает последствия любого поступка, но сам не хочет ничего: он лишь поддакивает противоречивым желаниям господина, приводя разумные доводы в поддержку каждого из них; с его же собственной точки зрения, в жизни того, к чему стоит стремиться, нет вообще – если и есть на свете «благо», то оно в том, чтобы вовсе не жить (§ XI, 80-82). Добавим к этому от себя еще одно наблюдение: автор «Диалога» почти насильственно подчеркивает принципиальное безмыслие господина путем особого построения первых десяти параграфов. Как мы помним, они организованы по четырехзвенной схеме: господин высказывает некое намерение – раб приводит доводы в его пользу – господин высказывает отказ от этого намерения – раб приводит доводы и в пользу отказа, т.е. против самого первоначального намерения. Казалось бы, ничего не мешало поменять реплики раба местами: тогда раб отговаривал бы господина от его первоначального намерения, и отказ господина от него (третье звено) предстал бы разумной реакцией господина на соответствующие доводы раба. Однако «Диалог» неизменно проводит прямо противоположное построение: раб всякий раз подтверждает разумными доводами намерение господина – и в точности после этого господин от этого намерения отказывается! Ярче подчеркнуть тот факт, что господин руководствуется исключительно произвольными импульсами и не воспринимает разумных доводов, было бы невозможно.
Но коль скоро господин только желает (причем всего, чего вообще может желать человек), но не думает, а раб только думает, но не желает, то, заключает Емельянов, этих персонажей нельзя считать независимыми друг от друга собеседниками; их остается признать олицетворениями двух главных компонентов человеческой личности - Воли (Желания, желающего Я), с одной стороны, и Рассудка, с другой! Тот факт, что первый из них оказывается господином, а второй – рабом, передает лишь тот реальный (и всегда признававшийся месопотамцами) факт, что разум в целом играет роль технического инструмента, решающего задачи, которые ставят перед ним желания (определяющиеся в конечном счете отнюдь не рациональными построениями, а биосоциальной природой человека) и медиирующая их воля «Я» – желающего субъекта. «Диалог господина и раба» оказывается внутренним диалогом, разворачивающимся внутри человеческой личности (наподобие знаменитой египетской «Беседы разочарованного со своей душой») – а именно, диалогом первичного, не опосредующегося рефлексией Желающего «Я» и бесстрастно оценивающего те или иные последствия его желаний, лишенного собственных страстей Разума, этому желающему «Я» служащего /8/.
Отметим от себя, что такое заключение полностью меняет расстановку сил в «Диалоге». Если бы речь шла о двух самостоятельных личностях – тупоумном господине и смышленом рабе – то безусловный и полный приоритет был бы у суждений раба, только они представляли бы важность и только с ними был бы призван солидаризироваться читатель. То, что у него есть некий неразумный господин, служило бы лишь поводом к осмеянию самого этого господина, не соответствующего своему господскому статусу, и, возможно, несло бы оттенок сатирического осмеяния социального порядка, при котором глупцы могут быть хозяевами мудрецов (как в греческом цикле о Ксанфе и Эзопе). Но коль скоро речь идет о Желающем «Я» и Рассудке, то «господину»-Я его иррациональность отнюдь не в укор, она никак не снижает его образ перед лицом Рассудка-раба (это просто разнофункциональные по природе части личности), господин оказывается господином по праву, а раб –рабом по справедливости: ведь человеческая личность и в самом деле идентифицируется именно по своему желающему «Я», а не по своему техническому аппарату рациональных суждений. Выходит, что идентифицировать себя читатель «Диалога» должен в первую очередь именно с Господином – «Я», и лишь во вторую – с рабом, и реакции господина приобретают важнейший и приоритетный (хотя и не абсолютный) вес, а мнения раба перестают быть единственной истиной – это всего лишь выражение взглядов подчиненной, хотя и исключительно важной, подструктуры человеческой личности, главным идентифицирующим и целеполагающим компонентом которой по праву остается все-таки Господин – желающее «Я»!
Блестящий вывод В.В.Емельянова позволяет, на наш взгляд, пойти дальше и полностью пересмотреть былую трактовку финала «Диалога». Рассмотрим его заново, памятуя, что речь идет не о двух разных собеседниках, а о двух неравноправных составляющих одной личности – «собственно человеке» / «Я», с одной стороны, и его разуме, автономном аппарате рациональных суждений, с другой.
Возглас «Шею твою и шею мою сломать бы, в реку бы бросить - вот что благо!» перестает быть реакцией экзистенциального отчаяния человека как такового, выражающей авторский взгляд, а становится бунтом подчиненного разума, впадающего в отчаяние при виде того, что однозначно разумной стратегии поведения выработать в принципе нельзя, что мир не поддается тотальному рациональному упорядочиванию в духе ожиданий европейской философии Просвещения XVIII в. Самоубийством здесь готов покончить отнюдь не сам человек, а лишь его слуга-разум, отчаявшийся до конца охватить и проникнуть все в мире (отсюда и следующая же фраза «Кто столь высок, чтоб достать до неба? Кто столь широк, чтоб объять всю землю?»), и готовый при виде ограниченных возможностей рационального постижения, в сознании своего неискоренимого несовершенства, отказаться от своего собственного существования и призвать к самоубийству самого человека (Господина, желающее «Я»). Это лишь для разума как автономного агента, а отнюдь не для самого человека, неразрешимость жизненных загадок, непредсказуемость следствий настолько непереносима, что он предпочел бы смерть существованию в таком мире (в самом деле, для разума, предназначенного именно для разрешения таких загадок, невозможность этого означает невозможностьисполнить само свое предназначение; и смерть, коль скоро она оказывается единственной настоящей определенностью, единственным точно предсказуемым результатом / следствием любой жизни, оказывается тем самым и наиболее привлекательным явлением для разума как инструмента построения причинно-следственных связей). Все это - очень достоверное психологически изображение кризиса рационального сознания, терзающегося своей принципиальной несоизмеримостью с реальностью, невозможностью ее до конца познать и исчерпать, и готового от этих терзаний сбежать из реальности вовсе – то есть уйти из жизни, о чем и заявляет Раб-рассудок в стк.81-82. Такие кризисы – самое обычное явление в рамках любой культуры, не пытающейся опираться на веру в абсолюты (к числу таких культур относятся и современная, и месопотамская).
Сам же человек – господин, «Желающее Я», самоубийственных призывов своего раба-рассудка отнюдь не разделяет и отвечает на эти призывы: «Нет, раб, я тебя убью, отправлю первым (а сам останусь жить)», - то есть, иными словами: коль скоро рассудок в своем функционировании приходит к столь неприятным для «Я» заключениям и погибельным призывам, то лучше будет вообще избавиться от него, и жить дальше хотя бы безумцем – если уж разум вознамерился довести человека до самоубийства! Поскольку господин здесь – человек в целом, то есть и в самом деле господин по праву, то этой его негативной и жизнелюбивой реакции на вопль отчаявшегося разума (угрожающего самой жизни господина) читатель призван сочувствовать; напомним, что идентифицировать себя мы по определению должны в первую очередь именно с Господином, поскольку именно Господин есть наше «Я».
На этом этапе резкая реакция «Я» на деструктивные призывы отчаявшегося разума имеет общие корни с ламентацией Экклесиаста - «во многой мудрости много печалей» - и практически полностью совпадает, к примеру, с первыми строфами пушкинского «Не дай мне Бог сойти с ума», где герой тоже предпочитает радостное без-умие сохранению рассудка, с радостью как будто несовместимого: «Не то, чтоб разумом моим я дорожил, не то, чтоб с ним расстаться не был рад. Когда б оставили меня на воле... силен, волен был бы я, как вихорь, роющий поля, ломающий леса» - кажется, даже смысловая интонация та же, что в «Нет, раб (рассудок), я тебя убью, отправлю первым!»
На эту реакцию следует ответ рассудка-раба - последняя реплика «Диалога», имеющая самый простой и очевидный дословный смысл: «Господин = сам человек не проживет без раба = разума - и трех дней», безумцем все равно не выживешь. Иными словами, даже если во многой мудрости много печали, приходится это терпеть: отказываться от разума себе дороже. Этот финал «Диалога» полностью совпадает с выводом все того же пушкинского «Не дай мне Бог сойти с ума», где герой, на миг искусившись образом радостного безумия, отказывается от искушения, так как сознает, что на деле безумие принесет не радость, а горе еще худшее, чем «печаль мудрости»: «Да вот беда – сойди с ума, и страшен будешь, как чума; как раз тебя запрут...»
На этом выводе и кончается «Диалог». Оба наших вопроса сняты: господин действительно не может обойтись без раба (человек не выживет без разума), а последние реплики господина и раба действительно продолжают ход мысли, разворачивающийся в предшествующем изложении, и задают главные выводы всего «Диалога» в целом. В целом логика «Диалога» приобретает следующий вид:
1) коль скоро разумное постижение действительности приводит к заключениям, во многом безотрадным, в том числе касательно возможностей самого же разума (так же, как в Книге Экклесиаст, это связано прежде всего с невозможностью рационально выстроить приоритетную, однозначно выигрышную стратегию поведения в мире, где слишком много неизвестных переменных; эту невозможность и раскрывают в совокупности §§ I-X “Диалога”)
2) - то разум, как структура чисто рациональная, понимая свое экзистенциальное бессилие, отчаивается вплоть до готовности к самоликвидации и объявления единственным «благом» смерти – то есть исчезновения из принципиально непостижимого для него мира (§ XI, 80-84); в самом деле, коль скоро разум не может осуществить по отношению к миру своей природной, имманентной цели – рационально постичь его до конца, - то зачем ему и существовать в мире?
3) Сам человек (Господин) таковой самоликвидации, однако, отнюдь не желает (и в этом автор и читатель «Диалога» могут ему только сочувствовать: бунт разума – это бунт подчиненной структуры, которая на самом деле вообще не должна была бы перечить самому существованию Господина, тем более что своих собственных желаний у нее, как мы помним, в норме нет и быть не должно!) - и готов был бы уже ставить вопрос о том, что если разум приводит к таким выводам, то не лучше ли прожить без него, «убив» его и оставшись существом безумным, но зато живым и способным к радости (§ XI, 85);
4) Но, наконец, в итоге констатируется, что без разума тоже не проживешь, и следовательно, надо терпеть «печаль от мудрости» как наименьшее зло (§ XI, 86). Характерно, что в этой, заключительной фразе “Диалога” раб-рассудок возвращается к той же самой линии поведения, которой придерживался до конца § X – аргументирует от житейских интересов господина. Очевидно, это и есть нормальная, с точки зрения автора, ситуация, и имено поэтому возвращение к ней венчает и завершает “Диалог”. _Против_ житейских интересов Господина раб-рассудок выступает всего один раз – как раз в призыве к смерти – причем это единственный раз, когда он вообще высказывает собственное намерение, а не комментирует господское. Примечательно, что делает он это отнюдь не по собственной инициативе – на такое “своеволие” его вызвал сам господин, вопросив его “что же тогда благо?”До этого господин не задавал никаких вопросов, то есть ни разу не предоставлял формулировку целей своего существования рабу, а формулировал эти цели сам. К этой линии он затем и возвращается в своей последней реплике в “Диалоге” (§ XI, 85) – здесь он вновь императивно заявляет о своем намерении.